Именно потому чуть ли не две трети осужденных были милостиво прощены, несмотря на их мнимую винов¬ность, в которой они сознались. Да, преимущественно это была мелочь: какие то подьячие, пара монахов из числа служек архиепископа Пимена, несколько новгородских торговцев. Но были и те, кого изначально назвали душой великой измены.

Не веря своим ушам, продолжал стоять на месте про¬щеный царем чуть ли не один из самых главных «заговор¬щиков» – седой как лунь боярин Семен Яковля. Только окровавленная борода старика тоненько подрагивала на ветру. Он стоял до тех пор, пока опомнившиеся родичи не выскочили и на руках, почти волоком, не потащили его с площади, то и дело переходя с шага на бег – вдруг госу¬дарь опомнится и вернет боярина обратно.

Дьяк вдруг стеганул меня плетью по голове.

– Признаешь первую свою вину? – не столько спра¬шивал, сколько подсказывал он ответ.

Я повернул голову. Щелкалов глядел на меня с тоскли¬вой мольбой во взоре. А еще в его взгляде чувствовался па¬нический страх. Странно. Когда я был там, на высоте, ког¬да тот, что сидит в кресле на помосте, во всеуслышание высокопарно заявлял, что любит меня, как спасение души, этот внук конского барышника питал ко мне жгу¬чую ненависть, а сейчас она куда то бесследно ушла, пропала, растворилась во всепоглощающем, животном страхе.

Передо мной?

Да нет. Скорее боится, что царь все таки смилостивит¬ся, меня отвяжут и отпустят с креста, после чего я непре¬менно начну мстить, не забыв и не простив своему дав¬нишнему сопернику этого удара. Напрасно. Я уже про¬стил. Твое, дьяк, от тебя не уйдет, как ни тщись, хотя ты и хитер, да и умишком тоже не обделен, вот только повинен в этом буду вовсе не я, а тот, от которого ты вовсе не ожи¬даешь. Ну хоть, к примеру, стоящий близ царя молодой черноглазый красавчик в одеже рынды. А почему бы и нет? Судьба любит такие неожиданности.

Итак, решено. Нарекаю его руцею всемогущей судьбы и предрекаю, что он станет оместником за мое доброе имя. Как его там, бишь, кличут? Кажись, из рода Годуно¬вых, или я ошибаюсь? Вроде нет. А вот имечко запамято¬вал напрочь. Ну ничего. Пусть будет безымянным, так даже страшне.

Мне почему то становится смешно. А еще... страшно. По телу вдруг пробегает холодок от неожиданного ощуще¬ния того, что кто то – огромный и невидимый – услы¬шал меня. Услышал, одобрительно кивнул и молча занес на свои скрижали.

«Лучше бы вон того, что на помосте,– попросил я,– Он виноватее. Он не меня одного – Русь неповинную гу¬бит».

И тут же пришло: «А ему ответ наособицу держать, и не в этой жизни – слишком мелко для его тяжких грехов».

«Жаль,– вздохнул я,– Хотелось бы одновременно – и в той и в этой. Для примера прочим. Чтоб убоялись».

И еще одно пояснение донеслось до меня еле слыш¬ным шелестом ветерка: «Потому и не будет ему кары в этой жизни. Не хочу, чтоб меня боялись. Не нуждаюсь я в вере из страха».

–  Признаешь? – почти просительно повторил Щелкалов, видя, что я продолжаю упрямо молчать.

Я перевел взгляд на помост и ответил не дьяку – тому, что сидел:

– Нет.

Щелкалов беспомощно оглянулся, растерянно потоп¬тался на месте и, спохватившись, принялся читать даль¬ше. На сей раз что то о кафинском паше, с которым я тай¬но сносился. Ну тут хоть какая то доля правды. Искрив¬ленная, изуродованная, неестественно выгнутая, но име¬ется. С пашой я и впрямь имел тайную переписку..