Я не хотел соглашаться. Но я не мог и отказать. После недолгого колебания я кивнул, нехотя выдавив хриплое:

– Буду. И расскажу.– Добавив с угрозой в голосе: – Все расскажу. Пусть знает.– И просительно: – А может, покаешься?

Тот упрямо мотнул головой:

– Не бывать шишке на рябинке, не расти яблочку на елке, а на вербе груше. Как ни гнись, а поясницы не поце¬луешь. Мало ль чего хочется, да не все можется, потому и...

Он не договорил. Чья то тень упала на лицо Висковатого, а мое плечо сжала тяжелая властная рука:

– Все, юрод. Кончилось твое время. Теперича царское наступает, так что иди отсель да помолись лучше за право¬славные души.

Я огляделся. И впрямь дотопали. Оставалось перекрес¬тить на прощание Ивана Михайловича, после чего, шаг¬нув в сторону от телеги, я истошно завопил:

– Грядет молонья, ох грядет! Берегися, люд христиан¬ский!

И осекся, растерянно глядя на пустынную площадь, открывшуюся перед моими глазами. Народу почти нико¬го. Еще бы. Такой жути здесь отродясь не бывало. В цент¬ре – большая загородка, внутри которой вбито несколько десятков кольев. К ним вместо поперечных перекладин привязаны какие то бревна. Возле одного из крестов по¬лыхает здоровенный костер, на котором в огромном пив¬ном котле что то кипит. Голгофа какая то.

Ага, вон и государь. Ишь ты, прямо тебе воин – на коне, да в полном вооружении. Во всяком случае, шлем и копье я разглядел даже отсюда, издали. А кто там сзади, весь из себя и с кривой ухмылкой? Точно, наследничек. Иоанн Иоаннович. Собственной персоной. Совсем еще юный, всего шестнадцать лет, но благодаря папочкиному воспитанию уже вырос в большую сволочь. Следом, как водится, здоровенная свита. А это еще зачем? К чему тут стрельцы то, да еще в таком количестве – никак не мень¬ше тысячи? Лишь когда они окружили всю площадь полу¬кругом, я понял – оцепление, чтоб при виде творящихся ужасов толпа не разбежалась. Да и нет тут никакой тол¬пы – от силы полсотни наиболее смелых.

Дальше рассказывать тяжело – больно вспоминать. Лучше всего было бы забыть раз и навсегда, но я обещал Висковатому рассказать все сыну, да даже если бы не обе¬щал, такое не забудешь.

Спустя время мне как то раз даже приснилось это зре¬лище, да так явственно и четко, словно я опять очутился там. Только на сей раз я находился не в толпе, которую кое как согнали на площадь с близлежащих улиц, а у стол¬ба, привязанный за руки и за ноги к доскам, изображаю¬щим косой Андреевский крест. Я был не на месте Висковатого – я был им.

Иначе как объяснить совершенно чужие воспомина¬ния, где далекое босоногое детство причудливо перемежа¬лось с моим посольством в Данию, а сладкие ночи с юной Агафьей горем от смерти первенца Михалки.

Оставалось лишь какое то странное чувство, что во мне, бывшем государевом печатнике и царском любимце, всего месяц назад вершившем державные дела, сидит какой то сторонний наблюдатель. Но оно было слабым и не имело особого значения. Куда важнее то, что сейчас про¬исходило на площади.

Хотя временами это казалось невероятным – неужто он ив самом деле решился на такое?! – но оно и впрямь происходило. Мне, именно мне, гнусаво вычитывал несу-ществующие вины земский дьяк Поместного приказа Ан¬дрей Щелкалов. Они казались мне настолько глупыми, что я даже не обращал на дьяка внимания, пристально глядя в это время на сбитый неподалеку помост, на кото¬ром в тяжелом резном кресле с золоченым двуглавым ор¬лом сверху восседал главный палач.

Тяжелые водянистые глаза его недовольно смотрели на меня. Недовольно, потому что я имел смелость не просто ему перечить, но и наотрез отказывался смириться, и сей¬час у него оставался последний шанс сломить непокорно¬го. Чем? А наглядно показать, что предстоящие муки еще можно отменить.