-  Пожалуйста, не называй меня так! - взмолился я.

    -  Замолчи, мой хорошенький раб! - жестко бросила она.

    И снова провела рукой у меня по груди.

    -  Раб, кажется, находит свою госпожу привлекательной? - заметила она.

    -  Да, - ответил я.

    -  Вот как! - воскликнула она. - Значит, раб еще не усвоил преподанного ему урока.

    -  Пожалуйста, не бей меня!

    -  Тогда его следует наказать снова.

    -  Не бей меня! - взмолился я. - Пожалуйста!

    -  Ты действительно считаешь, что я красива? - спросила она и засунула палец мне под ошейник, лениво поглаживая меня.

    -  Да, - едва слышно прошептал я.

    -  А разве ты не знаешь, что я - свободная женщина? - холодно и высокомерно поинтересовалась она.

    Я не ответил.

    -  И ты, раб, осмеливаешься желать свободную женщину?

    -  Нет, - сказал я.

    -  Ты осмеливаешься домогаться своей госпожи?

    -  Нет! - воскликнул я. - Нет!

    -  А почему нет?

    -  Потому, что я - раб, - ответил я. - Всего лишь раб!

    -  Верно, - ответила она. - Ты всего лишь раб. Жалкий и ничтожный.

    И тут она неожиданно схватила меня за волосы и грубо прижала свои губы к моим.

    Я пытался вывернуться, но ее руки крепко держали меня.

    Наконец она отвела голову, но я ощущал в темноте ее губы совсем рядом со своим лицом.

    Во мне боролись сложные чувства к этой девушке. К той, что связала мне руки и надела на меня ошейник раба. К той, которая била и издевалась надо мной и которой я должен был повиноваться. К той, что кормила меня из рук, как животное, и, как животное, бросила меня ночевать под открытым небом, привязанного к шесту посреди острова. К мучившей меня своей выставленной напоказ красотой и причинившей мне столько страданий своей жестокостью. Я боялся и мучительно хотел ее. Боялся, зная ее безграничную власть надо мной, зная, что она в любой момент по своему желанию может причинить мне физическую боль, избить и даже изуродовать меня, но раны, которые она наносила мне своим высокомерием и презрением, были для меня еще больнее, нежели побои и оковы. И все же я хотел ее, восхитительную, полную жизни. Она сводила меня с ума недоступной близостью своего тела. Но она была свободная, а я - раб. Она могла двигаться, а я лежал связанный по рукам и ногам, с ошейником, стягивающим мне горло. У меня был ошейник, у нее - свобода, полная свобода, и руки, не связанные за спиной впивающейся в кожу лианой, а украшенные изящным золотым браслетом.

    Но больше всего меня пугало, что, попроси я ее о малейшем проявлении доброты и человечности по отношению ко мне или хотя бы элементарном знаке внимания - слове, жесте, - мои просьбы будут тут же с издевательством отвергнуты. Чувствуя свое одиночество, снося побои и унижения, я отчаянно нуждался в чем-то, что хоть на мгновение могло бы показать, что я все же человек, мужчина, что мне требуется крупица уважения и понимания. Мне казалось, скажи мне эта издевательски высокомерная женщина, моя хозяйка, перед которой я чувствовал себя совершенным ничтожеством, одно лишь теплое слово, какую-нибудь банальную любезность, и я с радостью бросился бы выполнять любое ее приказание. Но просить ее я не мог - я боялся; боялся, что мне будет отказано во всем: в проявлении человеческих чувств, в восприятии меня как мужчины и вообще в осознании меня как человеческого существа.