|
- Очень нравится, - сказал Роберт Джордан. Он широко улыбнулся. - Все время на воздухе, очень полезно для здоровья. - Мне она тоже нравилась, когда я был в вашем возрасте, - сказал Гольц. - Я слыхал, что вы мастерски взрываете мосты. По всем правилам науки. Но это только слухи. Ведь я никогда не видел вашей работы. Может быть, на самом деле вы ничего не умеете? Вы в самом деле умеете взрывать мосты? - Он теперь поддразнивал Роберта Джордана. - Выпейте. - Он налил ему испанского коньяку. - Вам и в самом деле это удается? - Иногда. - Смотрите, с этим мостом не должно быть никаких "иногда". Нет, хватит разговоров про этот мост. Вы уже достаточно знаете про этот мост. Мы серьезные люди и потому умеем крепко пошутить. Признайтесь, много у вас девушек по ту сторону фронта? - Нет, на девушек времени не хватает. - Не согласен. Чем безалабернее служба, тем безалабернее жизнь. Ваша служба очень безалаберная. Кроме того, у вас слишком длинные волосы. - Мне они не мешают, - сказал Роберт Джордан. Недоставало еще ему обрить голову, как Гольц. - У меня и без девушек есть о чем думать, - сказал он хмуро. - Какую мне надеть форму? - Формы не надо, - сказал Гольц. - И можете не стричься. Я просто поддразнил вас. Мы с вами очень разные люди, - сказал Гольц и снова налил ему и себе тоже. - Вы думаете не только о девушках, а и о многом другом. А я вообще ни о чем таком не думаю. На что мне? Один из штабных офицеров, склонившийся над картой, приколотой к чертежной доске, проворчал что-то на языке, которого Роберт Джордан не понимал. - Отстань, - ответил Гольц по-английски. - Хочу шутить и шучу. Я такой серьезный, что мне можно шутить. Ну, выпейте и ступайте. Вы все поняли, да? - Да, - сказал Роберт Джордан. - Я все понял. Они пожали друг другу руки, он отдал честь и пошел к штабной машине, где старик, дожидаясь его, уснул на сиденье, и в этой машине они поехали по шоссе на Гвадарраму, причем старик так и не проснулся, а потом свернули на Навасеррадскую дорогу и добрались до альпинистской базы, и Роберт Джордан часа три поспал там, перед тем как тронуться в путь. Он тогда последний раз видел Гольца, его странное белое лицо, которое не брал загар, ястребиные глаза, большой нос, и тонкие губы, и бритую голову, изборожденную морщинами и шрамами. Завтра ночью, в темноте начнется движение на дороге перед Эскуриалом; длинные вереницы грузовиков, и на них в темноте рассаживается пехота; бойцы в тяжелой амуниции взбираются на грузовики; пулеметчики втаскивают пулеметы на грузовики; на длинные автоплатформы вкатывают цистерны с горючим; дивизия выступает в ночной поход, готовясь к наступлению в ущелье. Нечего ему думать об этом. Это не его дело. Это дело Гольца. У него есть своя задача, и о ней он должен думать, и должен продумать все до полной ясности, и быть готовым ко всему, и ни о чем не тревожиться. Тревога не лучше страха. От нее только трудней. Он сидел у ручья, глядя, как прозрачные струйки бегут между камнями, и вдруг на том берегу увидел густую поросль дикого кресс-салата. Он перешел ручей, вырвал сразу целый пучок, смыл в воде землю с корней, потом снова сел возле своего рюкзака и стал жевать чистую, холодную зелень и хрусткие, горьковатые стебли. Потом он встал на колени, передвинул револьвер, висевший на поясе, за спину, чтобы не замочить его, пригнулся, упираясь руками в камни, и напился из ручья. От холодной воды заломило зубы. Он оттолкнулся руками, повернул голову и увидел спускавшегося со скалы старика. |
