— Вы что, проверяете меня? — сделал он вид, что разозлился. — Вот мой паспорт… — он вытащил и показал темносинюю книжицу с тесненными буквами на иврите и на англи йском.

И это ему тоже велел сделать эмиссар: ни в коем случае не полицейское удостоверение.

Из темноты вышел чернявый, с вьющимися волосами человек лет сорока.

«Ему бы пейсы, черный костюм, и шляпу и был бы типичный „дос“ обитатель „Меа Шеарим“ — иерусалимского квартала, населенного ультрарелигиозными пуританами».

Алексу снова пришлось представиться.

— Можно мне поговорить с вами?

— Идемте, — тот повел его за собой.

Старуха шла следом за ними. Взглянув на Крончера, сын остановил ее:

— Ну я прошу тебя!..

Старуха отстала. Ее сын привел Алекса в комнату.

Затхлость, старая и неуклюжая мебель.

Алекс уселся на стул. Он уже понимал, что разговор предстоит нелегкий.

— Вам ведь пересадили почку, господин Гольдштейн?

— А если да?

— Профессор Бреннер, не правда ли?

— А почему вы отвечаете вопросом на вопрос? — настороженно спросил старухин сын.

— А что я, не еврей, что ли? — усмехнулся Алекс.

— Нет, — твердо заметил тот, — вы — израильтянин…

— Это правда, — пожал плечами Алекс, — но мои родители из Москвы…

— Нет, — покачал тот головой, — мы с Украины…

Алексу стало тоскливо. Ему нехватало воздуха, детского гама, шума телевизора.

— Можно у вас узнать, кто вам его порекомендовал?

— Чего вы добиваетесь, господин Крончер? — с явной опаской спросил Гольдштейн. — Зачем все это вы выспрашиваете? Я простой инженер. Работаю на заводе…

Алекс молчал. Пусть выговорится. Такие люди не могут глядеть опасности прямо в глаза. Они пытаются обойти ее.

Чаплиновская ситуация, из которой исчез весь юмор, и остались лишь боль и унижение.

— Если вы имеете ввиду, на какие деньги я это сделал, то знайте: я их не крал и не присваивал. Это деньги моих близких — отца и матери…

Старуха просунула голову внутрь. В глазах ее раненым зверем метались огоньки страха.

— Оставьте нас в покое! Что вам надо? Мы всю свою жизнь жили тихо и скромно. Мой муж был продавцом в магазине. Все, что скопили за жизнь, я отдала Толе…

— Меня не интересуют ваши деньги: я не из налогового управления, терпеливо объяснял Алекс.

Но ему не верили.

— Все, что было, все ушло… — словно сдирая с раны окровавленный и засохший бинт, — трясла головой старуха. — Миша умер десять лет назад. Кто — Толя мог на свою инженерскую зарплату что-нибудь откладывать? Я? Его жена? — показала она с укором на сына.

Алексу казалось, он попал в омут семейных горестей и разочарований.

Жалкие беды — жалкие люди! Их не хватает не только на самоуважение и сдержанность — даже на отчаянье, не говоря уже о бунте, взрыве возмущения.

— Жена ему их дала? — волосы старухи были похожи на всклоколченную паклю. — Я ногтями вцепилась! Крохи, что после Миши остались, не дала тронуть! Конечно, я — жидовка поганая, клоп, кровосос! А несчастье пришло, она его выручила? Детей взяла, и — за дверь? «Он мне их еще переза разит», — сказала…

Алекс прикрыл глаза. На него накатывало что-то клейкое, холодное, мокрое.

— Два года Толя страдал… К кому мы только не обращались?… Как только не лечились?… Врачи — бессовестные: один говорит одно, другой другое, третий — третье.