Вероятно, в первый раз подводит не восприятие, а
память. Ведь наша память по сравнению со сложностью впечатлений, с которыми
она сталкивается, когда мы слушаем музыку, слаба, коротка, как у человека,
который во сне думает о многом и тут же все забывает, или как у человека,
наполовину впавшего в детство, который не помнит, о чем с ним только что
говорили. Память не способна немедленно снабдить нас воспоминанием о
многообразных впечатлениях. Однако исподволь воспоминание откладывается в
ней, и когда мы прослушаем музыкальное произведение раза два или три, то мы
уподобляемся школьнику, который несколько раз повторил урок перед сном и
думает, что так и не выучил, а утром отвечает его наизусть. Просто-напросто
я до того дня не слышал ни единого звука из этой сонаты, и оттого фраза,
ясная для Свана и его жены, была далека от моего сознания, как имя, которое
силишься вспомнить и на месте которого находишь пустоту, откуда час спустя,
без малейших усилий с твоей стороны, сами собой выскочат те самые слоги, что
еще совсем недавно никак тебе не давались. И как бы ни было прекрасно
произведение искусства, с первого раза в памяти его не удержишь, более того:
как это произошло у меня с сонатой Вентейля, сперва мы различаем наименее
ценное в нем. Итак, я ошибался не только в том, что соната меня ничем уже
будто бы не поразит (именно поэтому мне долго не хотелось послушать ее еще
раз), после того как г-жа Сван проиграла из нее самую знаменитую фразу (в
данном случае я был не умнее тех, что ничего не ждут от собора святого Марка
в Венеции, так как представляют себе по фотографии, какой формы его купола).
И даже когда я прослушал сонату с начала до конца, она почти вся осталась
для меня невидимой, подобно памятнику, в котором из-за дальности расстояния
или из-за тумана различаешь лишь неважные частности. Вот почему с познанием
подобных произведений, как и всего, что осуществляется во времени, связано
грустное чувство. Когда же мне открылось самое сокровенное в сонате
Вентейля, то все, что я уловил и полюбил с самого начала, сделавшись
привычным и оттого неощутимым, стало утекать от меня, ускользать. Так как я
влюблялся в то, что мне давала соната, от раза к разу, то я никогда не
владел ею всей: она была похожа на жизнь. Но великие произведения искусства
не так разочаровывают, как жизнь: они не дают сперва лучшего, что в них
есть. Красоты, которые открываются в сонате Вентейля раньше всего, как раз
скорее всего надоедают, и, конечно, потому, что они не так заметно
отличаются от того, что нам уже известно. Когда же эти красоты отходят, нам
ничто не мешает полюбить фразу, строй которой, слишком новый для нас,
оставлял в нашем сознании смутное представление о ней, делал ее неразличимой
и сохранял в неприкосновенности; и вот тут-то музыкальная фраза, мимо
которой мы проходили каждый день, не узнавая ее, и которая, однако, сберегла
себя, которая только в силу своей красоты сделалась невидимой и осталась
непознанной, - вот тут-то она и приходит к нам самой последней. |