Если же она все утро проводила дома, то в гостиной появлялась в светлом
крепдешиновом пеньюаре, казавшемся мне элегантнее всех ее платьев.
Иной раз Сваны сидели дома. Обедали они поздно, и вскоре после моего
прихода я видел, как за ограду садика закатывается солнце того дня, который
в моем представлении не должен был быть похож на другие, и, хотя слуги
вносили лампы разной величины и разной формы и зажигали их на алтаре
консоли, подставки, "угольника" или столика, словно для совершения некоего
обряда, все же из нашей беседы ничего необычайного не рождалось, и уходил я
неудовлетворенный, как часто возвращаются в детстве от полунощницы.
Однако мое разочарование было выдуманным. Я весь сиял от радости в этой
комнате, куда Жильберта, если ее еще не было с нами, вот-вот должна была
войти и спустя мгновенье надолго осчастливить меня словом, внимательным и
веселым взглядом, каким она впервые посмотрела на меня в Комбре. Я только
ревновал ее чуточку, если она часто исчезала в больших комнатах, куда вела
внутренняя лестница. Волей-неволей сидя в гостиной, точно прикованный к
креслу партера любовник актрисы, занятый тревожными мыслями, что сейчас
происходит за кулисами, в артистическом фойе, я задавал Свану ряд искусно
завуалированных вопросов относительно другой половины дома, но в моем тоне
звучали беспокойные нотки. Сван объяснял, что Жильберта пошла в бельевую,
предлагал мне ее показать, давал обещание, что велит Жильберте всегда брать
меня туда с собой. Этими последними словами и тем разряжением, какое они во
мне производили. Сван мгновенно уничтожал одно из страшных внутренних
расстояний, из-за которых любимая женщина представляется нам бесконечно
далекой. В такие минуты я любил его, как мне казалось, более глубокой
любовью, чем Жильберту. Властелин своей дочери, он дарил ее мне, а она
иногда ускользала; я властвовал над ней не непосредственно, а через
посредство Свана. И потом, я ее любил, а значит, не мог смотреть на нее без
волнения, без желания чего-то большего - желания, которое в присутствии
любимого существа отнимает у нас ощущение любви.
Впрочем, чаще всего мы не сидели дома, а шли гулять. Иногда г-жа Сван,
прежде чем одеться, садилась за рояль. Выступая из розовых или белых рукавов
крепдешинового капота, часто очень ярких, красивые ее руки вытягивали над
клавиатурой пальцы движением, исполненным той же тихой печали, какая была у
нее в глазах, но не в сердце. Однажды она сыграла часть сонаты Вентейля с
той короткой фразой, которую так любил Сван. Но обычно более или менее
сложную музыку сразу не узнаешь. Зато потом, когда эту же сонату сыграли мне
раза два или три, я почувствовал, что прекрасно ее знаю. Мы не зря говорим,
что услышали то-то и то-то впервые. Если бы мы в самом деле, как нам
показалось, ничего не уловили при первом слушании, то и при втором и при
третьем повторилось бы то же самое, и никак нельзя было бы поручиться, что
десятое будет удачнее. |