|
Смятая, видавшая виды, испытавшая дожди и сушку на печи, мягкая шляпа съ отвисшими, кривыми, точно мышами изъеденными полями, широкое пальто поверхъ костюма, тоже видавшаго виды, съ бахромой внизу штановъ и въ соответствiи съ костюмомъ — старое тонкое лицо, седые, не модные усы, все тоже изношенное, истомленное лишенiями и страданiями, старомодное, «старорежимное» — такъ не шло оно къ женщине — синей птице, принцессе грезе, прилетевшей изъ далекихъ странъ, какъ не подходитъ отельный номеръ беженской яви къ лучезарному, голубому виду прозрачной долины беженскаго сна.
* * * Старикъ разсказывалъ длинную исторiю. Женщина иногда задавала вопросы. Иногда дополняла разсказъ старика своими переживанiями въ этотъ страшный и великiй годъ мiровыхъ потрясенiй. Онъ разсказывалъ: — мелкая, безотрадная людская пошлость. Жизнь изо дня въ день. Свары и ссоры, сплетни и безудержная болтовня, нищета, бедность, муравьиная беготня за заработкомъ — людской муравейникъ — это и была жизнь, явь, подлинное бытiе… Она слушала, широко раскрывъ, — въ темноте они блистали, — свои голубо-зеленые глаза, изумлялась, возмущалась, пожимала плечами, ежилась, кутаясь въ пушистый, нежный мехъ. Но понимала: — такъ оно и было, ибо и ея коснулась пошлость людской жизни. Такъ должно было быть на земле, где стало тесно жить… А потомъ, какъ во сне, открывались внутреннiя, душевныя очи и вдругъ въ призрачной, голубой дали появлялись сильные духомъ люди, великiе изобретатели, мастера, техники, храбрые, волевые мужи, создавалась какая то таинственная организацiя, уносилась въ далекiя страны, въ мiръ, не тронутый людской пошлостью, и оттуда шла бороться за правду. И самая борьба казалась сномъ. Кошмарнымъ сномъ казался разсказъ о жизни рабовъ на далекомъ севере. Ихъ освобожденiе казалось сонной мечтой. И снова были простыя слова яви. Все покрывалось мракомъ людской пошлости… Глупая сплетня, ненужное пошлое хвастовство, трусость маленькой души — и отъ этого — крушенiе дела и гибель самоотверженныхъ людей. И опять шелъ разсказъ о ряде героическихъ подвиговъ, о любви къ Родине, готовой на жертву, о справедливости, о торжестве правды и въ самой смерти. Было, какъ въ море, что было передъ ихъ глазами — белая полоса стирала черную и исчезала, тихо тая въ песке, и на место ея сейчасъ же вставала другая, чтобы исчезнуть, какъ и первая… И такъ въ утомительномъ постоянстве. Сонъ? … Да … Какъ сонъ …
* * * — Они все погибли? Старикъ, молча, наклонилъ голову. Женщина въ душевномъ порыве положила красивую холеную руку на жесткую, загорелую руку старика и повторила дрожащимъ отъ слезъ голосомъ. — Они погибли… Значитъ — дiаволъ победилъ Бога… Зло победило Добро… И правды опять нетъ на земле… Это былъ мигъ… Просветъ… Сонъ?… Старикъ не отвечалъ. Ни молодая женщина, ни онъ не заметили, какъ за этимъ разсказомъ о томъ, какъ пошлость боролась съ героизмомъ прошло время. Фонари на набережной погасли. Бледный разсветъ начинался на берегу, за отелемъ. Море ушло, обнаживъ плотно убитый песокъ. Звездъ въ небе не было. Огни маяковъ стали бледными и ненужными… Сейчасъ встанетъ солнце. — О, нетъ… Напротивъ, — вдругъ, точно очнувшись, съ оживленiемъ, сказалъ старикъ. — Тамъ, на далекомъ севере, народъ всталъ за правду… За веру, царя и отечество… Тамъ за эти полгода создана Имперская армiя. Ей все покоряется… И, если не помогугь ваши соотечественники?… Простите, что я такъ говорю, мистрисъ Холливель… — Говорите… Что же делать? Вы правы… Я понимаю… Нетъ… Они теперь не помогутъ… Имъ не до того теперь… Такъ что же, если не помогутъ? — Наши победятъ… — Правда, что эту армiю ведетъ?… — Ващъ отецъ, мистрисъ Холливель, ротмистръ Ранцевъ. |
