Въ этомъ домике, если считать правильно, былъ одинъ этажъ и одна квартира. Но въ немъ считалось три этажа и три квартиры. Главную, центральную, изъ двухъ крошечныхъ комнатокъ, которымъ предшествовала совсемъ уже минiатюрная прихожая съ уборной, занимала семья Нордековыхъ. Она состояла изъ мужа, полковника въ прошломъ, конторщика въ настоящемъ, жены, въ прошломъ тон(м-?)ной и красивой барыни, игравшей на рояле и знавшей четыре европейскихъ языка, въ настоящемъ стенотипистки при одномъ учрежденiи, назначенiя котораго она никакъ не могла понять, и наконецъ, «мамочки», старушки семидесяти летъ, бывшей когда то фрейлиной Двора. Надъ ними въ единственной комнатушке мезонина, изъ за покатой, крутой крыши, заменявшей потолокъ, походившей на Русскiй гробъ, где летомъ въ жары изъ за раскаленной черепицы было нестерпимо душно, а зимою въ дожди сыро и холодно, помещалось «чадо», сынъ Нордековыхъ, 23-хъ летнiй молодой человекъ, носившiй имя Александра — Шура, — но называвшiйся Мишелемъ Строговымъ, — Парижскiй шофферъ.

Наконецъ, нижнюю квартиру, въ полуподвале, занимала сапожная мастерская казака Агафошкина. Ее держалъ шестидесяти пяти летнiй крепкiй старикъ Нифонтъ Ивановичъ, съ внукомъ Фирсомъ, сожительствовавшимъ съ какою то полькою.

Къ этому пестрому и различному населенiю, напоминавшему советскiя, уплотненныя квартиры, следуетъ еще прибавить полковникову собаку Топси, коричневаго породистаго добермана, съ рыжеватыми подпалинами и умными глазами, сiявшими изъ черныхъ векъ, какъ два блестящихъ желтыхъ топаза.

II

Шесть часовъ утра. Сырой и серый, мглистый, дождливый октябрьскiй день никакъ не можетъ народиться. Если выдти черезъ рыночную площадь, где почта и мэрiя, и спуститься по широкой каштановой аллее къ берегу Сены, откуда открывается прекрасный видъ на Парижъ, то ни Сены, ни Парижа не увидишь. Все покрыто густой, непрозрачной мглою, клубится черными дымами и тучами, и мороситъ, мороситъ, мороситъ безъ конца надоедливый Парижскiй дождь.

Въ верхней комнатушке, въ «гробу», надоедливо, заливисто, протяжно и нудно залился будильничный звонъ. Онъ точно какимъ то острымъ, ядовитымъ лезвiемъ прорезалъ домикъ и, казалось, съ тою же одинаковою, тоску наводящею силою, съ тою же кажущеюся безконечностью и непрерывностью раздался по всемъ этажамъ, сталъ слышенъ и у соседей, въ другихъ такихъ же домикахъ — виллахъ.

Мишель Строговъ, спавшiй на широкой постели, занимавшей почти всю его комнату, сдернулъ съ себя старое суконное одеяло, и еще мутными глазами осмотрелъ облезлыя, ничемъ неукрашенныя стены. Онъ не остановилъ звона будильника, хотя и зналъ, что этотъ звонъ будитъ раньше времени его родителей и бабушку. «Вотъ еще! Чего ихъ нежить — буржуевъ» — всякiй разъ утромъ думалъ онъ, вспоминая мольбы матери и выговоры отца.

Мишель поднялся съ постели и, скинувъ рубашку, голый подошелъ къ окну. За окномъ, доходившимъ до полу, былъ крошечный балкончикъ. Онъ былъ такой маленькiй, что выйти на него было нельзя, и устроенъ онъ былъ по прихоти архитектора, а, можетъ быть, для более яркой рекламы домику: — «квартира съ балкономъ».