— Не называй меня… — Тутъ логически должно было последовать слово: — «мама», но оно не последовало. Оно точно выпало изъ памяти Шуры, какъ выпадаетъ слово изъ печатнаго набора, и Шура его не произнесъ. Она ждала и жаждала этого слова, и, не услышавъ его, смутилась и все прислушивалась, какъ онъ будетъ ее называть?… Онъ ее никакъ не называлъ. Говорилъ «ты», можетъ быть, потому, что она ему говорила «ты», но за этимъ сердечнымъ «ты» былъ холодъ безъимянности.

— Не называй меня Шурой. Особенно при другихъ… при французахъ. Я Мишель… Мишель Строговъ. Вотъ мой паспортъ.

Онъ ей подалъ паспортъ. Паспортъ былъ французскiй, и въ немъ действительно было прописано, что онъ Мишель Строговъ, родившiйся въ Россiи.

— Но какъ же это такъ?… — растерянно спросила она. — Ты переменилъ подданство?… Ты больше не русскiй?

Ей это казалось ужаснымъ. Просто таки невозможнымъ. Онъ холодно посмотрелъ ей прямо въ глаза и съ тихой жуткой усмешкой сказалъ:

— А ты разве русская?…

Она побледнела. Ударъ, ей нанесенный, былъ слишкомъ силенъ. Ей казалось — она его не снесетъ. Но она продолжала настойчиво допрашивать. Она хотела знать всю правду, какъ бы ни казалась она ей ужасной.

— Но какъ же ты сталъ французомъ?.. Ты лгалъ?… Въ это слово она вложила всю силу души, все возмущенiе и отвращенiе ко лжи.

Онъ не смутился. Казалось, даже не понялъ, какое такое преступленiе онъ совершилъ. Его лицо оставалось холоднымъ. На немъ появилась презрительная, чуть заметная усмешка.

— Я выросъ и воспитался въ огне революцiи. Буржуазные предразсудки мне чужды. Почему нельзя сказать то, что выгодно и нужно по данному моменту? Это просто непрактично и глупо. Мне иначе нельзя было. Надо было жить. Безъ этого нельзя было пробиться и стать человекомъ. Быть человекомъ — это главное. Это самоцель. А тамъ русскiй, французъ, немецъ, японецъ — не все ли одно?… Это отсталыя зоологическiя понятiя… Я съ ними не считаюсь. Да что тамъ говорить!.. Мы люди разныхъ поколенiй… He стоитъ объ этомъ спорить.

Мишель охотно согласился остаться жить въ ихъ маленькомъ домике, носившемъ скромное наименованiе: — «Les Coccinelles». Они осмотрели комнатушку наверху, переговорили съ хозяиномъ и на другой же день Мишель перебрался со своимъ более, чемъ скромнымъ скарбомъ къ родителямъ. Онъ сделалъ это не потому, что ему прiятно и радостно было зажить съ родителями — у него этого чувства не было — а потому, что нашелъ это для себя во всехъ отношенiяхъ выгоднымъ. Онъ этого и не скрывалъ. Онъ установилъ въ своей комнате свои порядки, какъ ему было удобно, не стесняясь никемъ и ничемъ.

— Здесь я физ-культурой могу заниматься, — сказалъ онъ, — да и жилплощадь здесь больше, чемъ у меня на старой квартиренке. И платить меньше…

Советскiя словечки и неприкровенный матерьялизмъ и практичность коробили его мать, но она промолчала. Онъ въ этомъ не былъ виноватъ. Она надеялась, что съ теченiемъ времени, ей удастся перевоспитать его и вернуть къ Богу и къ семье.

Темъ более не могла она обвинять сына, что она знала, кто виноватъ во всемъ ужасномъ крушенiи Россiи. Вся исторiя последнихъ летъ была ею глубоко продумана и приговоръ былъ постановленъ.

III

Тотъ самый едкiй, нудный и непрерывный звонокъ, который будилъ Мишеля Строгова, заставлялъ просыпаться и его мать, Ольгу Сергеевну. Она открывала глаза, смотрела на чуть серевшую щель между занавесью и окномъ и съ мучительнымъ сердечнымъ надрывомъ думала: — «Господи, хотя бы не заводилъ онъ такъ полно!.