Пока делали круг над морем и, снижаясь, заходили на посадку, горизонт все более раздвигался и земля становилась виднее. Она поражала ровностью и тоже походила на море, но только блики на ней не появлялись. Катя вспомнила, что летят они к тому берегу Австралии, где на тысячи километров распростерлась Большая песчаная пустыня и только по берегам стоят в отдалении друг от друга города, тут и там разбросаны рыбацкие поселки, а фермеры–земледельцы возделывают поля. Береговая же черта, стянувшая ремнем континент, тянется на тридцать шесть тысяч километров!

Генерал накануне полета сказал: «Мы там остановимся у фермера. Это наш человек».

Садились при ярком освещении взлетно–посадочной полосы. Самолет долго еще, сотрясая пространство страшным гулом моторов, ехал по полю, и когда остановились и стали выходить, то было почти темно. Лишь слабый свет, лившийся из каких–то дальних фонарей, высвечивал лица пассажиров.

Полумрак царил и в аэровокзале. Видно, тут умели экономить электроэнергию. Генерал Муха уверенно пересекал помещение вокзала, скорым шагом вел своих спутников к выходу.

— А вы тут как дома, — сказала жавшаяся к нему и боявшаяся отстать Катерина.

— Да, я тут бывал, — повернувшись к ней, добавил: — И не однажды.

Это поразило Катю, но она ничего не сказала. Не знала она и никогда не узнает, что генерал начинал свою службу в подразделениях разведки и в Австралии у него были свои интересы.

Быстро разглядел он и человека, поджидавшего его на перроне. Тепло, но сдержанно поздоровался с ним, представил своих спутников. Мы еще не сказали, что были они теперь путешественниками из России — братья Ивановы и жена младшего из них. Генерала звали Иван Иванович, Олега — Василий Иванович, а Катя превратилась в Марию Николаевну.

Встречавшего назвал Михалычем. Тот, пожимая им руки, сказал:

— Так и зовите меня: Михалыч. У нас тут по–русски, без церемоний.

Он хотя и чисто говорил по–русски, но акцент к его речи подмешался. И было непонятно, что за акцент расцвечивал его слова — не то английский, не то французский. В Австралии единого народа не было; сюда, как в Америку, понаехало людей со всего света. И аборигены со своей многоцветной палитрой языков, да такой, что северяне совершенно не понимали южан, сохранились тут едва ли не в первозданном виде и пользовались большим уважением. На вид Михалычу было лет пятьдесят, и ростом он хотя и не выделялся, но сила в нем слышалась медвежья. Истинно русский человек!

Автомобиль у него был длинный, из трех салонов. Катю посадили рядом с Михалычем, а «братья Ивановы» расположились в среднем салоне.

Ехали быстро, — благо, машин встречных и попутных было мало. Михалыч ничего не спрашивал, а гости сохраняли деликатное молчание.

Вначале дорога была узкой и не очень хорошо накатанной, но вот вдали, поверх розовой дымки, засветилась гладь моря. И машина вынеслась на шоссе, которое по всем признакам отвечало стандартам европейских стран и нашим самым лучшим дорогам. Михалыч увеличил скорость, и Катя на спидометре увидела цифру «140». На такой скорости они проехали еще с полчаса, а затем свернули от моря в глубь материка, и тут уже дорога была плохой, под стать нашим проселочным.

Справа и слева тянулись полосы кустарников, за ними поля, сплошь зеленые. И не было видно уборочных машин, и людей на полях не было. Катя знала, что у нас, в России, начиналась уборочная страда, а тут никакой жизни на полях не видно.

Катя сказала:

— У вас все, как у нас весной.

— Тут и есть весна, — ответил Михалыч. — Вот сегодня будет жарко — температура за тридцать.