— Ты предавалась прелюбодеянию и разврату, — сказал он. — Женщине падать ниже некуда.

Он вдруг всхлипнул уголком рта и стал похож на маленького мальчика, который собирается заплакать.

— Я стыжусь тебя, мама, — сказал он. — Мне так стыдно, что даже не сказать.

Оторвалась от гороха.

— Что ты такое говоришь, Джим, — сказала я.

Готова была отдать все лучшее в жизни, только бы его сохранить. Умерла бы тут же, если только моя смерть освободила бы его от тяжести, но так просто ничего не делается. Он молчал, а у меня перехватило горло, не могла говорить совсем. Сидели молча.

— Прелюбодеяние и разврат, вот как это называется, мама, — наконец повторил он.

Может быть, он хотел, чтоб я спорила, опровергала, доказывала, что не совершала ни того ни другого, что священник сказал неправду. Положила горох на стол.

— Для меня, Джимми, это просто два слова, — сказала я. — Даже если они из Библии.

— Но ты делала это, — сказал он. — Ты делала это даже здесь, в доме, в котором мы живем.

— Я не говорю, что я этого не делала, — сказала я. — И не утверждаю, что я хорошая. Наверное, плохая. Но слова — одно, а любовь к мужчине — другое. Больше ничего я сказать не могу.

И правда, как словами описать то, что мы переживали с Гидом или Джонни? Как передать словами наши чувства? Джимми ведь никогда ничего подобного не испытывал, — и как же объяснить ему так, чтобы он понял?

— Есть понятия добра и зла, — сказал он, совсем как его отец.

— Наверное, — сказала я.

Ему нужно было, чтобы я спорила, — я не могла. Словно больна или страшно устала. Не проронила ни слезинки, а плакать хотелось.

Наконец он поднялся и пошел к двери.

— Эти понятия есть, — сказал он. — Неправедная жизнь кончается вертелом в аду.

Казалось, что маленький мальчик пытается сам себя в чем-то убедить. Выжечь меня сильнее, чем уже выгорела, не смог бы никто, и вертел представился ужасной глупостью. Занялась снова горохом.

На армейский сборный пункт его и Джо вызвали с разницей в две недели. Вместе с Джонни мы отвезли Джо в Уичито и посадили в поезд. Отвезла бы и Джимми, если бы он позволил. Но он хотел прошагать пешком три мили до шоссе, чтобы ехать на попутке. Даже подвезти его до шоссе не разрешил. Собравшись, он вышел на крыльцо. Сунула ему двадцать долларов, а поцеловать даже и не пыталась. Он простился и пошел, шел и шел через пастбища, не оглянувшись ни разу. Только перед тем как скрыться за Бугром, перекинул чемодан в другую руку.

Посылала ему пироги и пирожные. Наверное, ему они не нравились, но, может быть, нравились его товарищам.

5

Стоит только начать думать о Джимми, всегда в конце концов перескакиваю на воспоминания об Эдди. Однажды утром, собирая яйца, опять вспомнила о нем. Смешно, а Джимми никогда этого не понять, — я ведь вправду совершила то, что он называет такими страшными словами. Совершила с Эдди, а ведь он был моим законным мужем.

Обожала его кудрявый затылок и, безрассудно отдаваясь ему, совсем не обдумывала линию своего поведения. В ответ добилась, что он не уважал меня и обходился со мною по-хамски. Ему хотелось, чтобы, пока он развлекается на стороне, его жена раздувалась бы от гордости только потому, что она — его жена.

Для него-то, конечно, большая удача, что я за него вышла. Читала как-то в газете о помешанных на сексе. Они начинают убивать, потому что женщины не доставляют им удовлетворения.