— Неси, — в животе противно заурчало. — Все неси…

…кто ж знал, что он так и сделает, и что этого «всего» на кухне окажется изрядно? С другой стороны…

— Должны же быть в жизни и маленькие радости? — спросила Стася Беса, который забрался на лавку и стол оглядел с той деловитостью, что выдавала некоторые душевные сомнения: вдруг да не влезет? К примеру от та огромная рыбина, больше на полено похожая.

Или гора тончайших блинчиков.

Или…

— А… Ежи где? — спохватилась Стася. — Если тут…

— Оне с князем в раборатории, — важно ответствовал Антошка. — Велено было не мешать… сказали, опосля будут. Думаете, хватит им поснедать?

Уставленный серебряными блюдами стол терялся где-то в сумраке обеденной залы.

— Хватит.

— Точно? А то же ж мужики… жруть много, — Антошка погладил округлившийся живот. — Или может еще чего расчинить…

— Не надо!

— Порося можно запечь, ежель целиком. Или гуся лучше? Гречой начинить… — Антошка, всецело отдавшись решению важной сей проблемы, вернулся на кухню, оставивши Стасю в одиночестве.

Впрочем, во-первых, она была не в обиде.

Во-вторых, долго это одиночество не продлилось, ибо, стоило отдать должное блинчикам, полупрозрачным, сладким и без меда, в который их полагалось макать, как что-то изменилось. И Стася ощутила эти перемены всей сутью своей.

И не только она.

Зашипел Бес. Выгнул спину. А Стася поднялась, отложив пирожок, который не лез. Категорически. А уж после в зале появился незнакомый парень в косоворотке.

— К вам гость просится, госпожа ведьма, — сказал он, сгибаясь в поклоне. — Говорит, что родич ваш. Волков, стало быть.

Гость?

Гость — это хорошо… наверное. Или нет?

Гостем оказался пухлый господин, который зябко кутался в шубу. Полы её так и норовили распахнуться, не способные держать напора этого совершенного в своей округлости живота. Яркий широкий пояс, верно, призванный обозначить хотя бы теоретическое наличие талии, давно съехал, а с ним съехала и сабелька, которую господин придерживал рукой. Иногда он хмурил брови, силясь глядеться серьезней, но тотчас о том забывал. И тогда нахмуренные, брови расползались, округлялись этакими тонкими дужками, отчего выражение лица названного господина делалась преудивленным. Еще Стася отметила лысину, которую приоткрыла сползшая набок шапка, и оттопыренные уши, что не дали этой шапки упасть окончательно.

В общем, на Евдокима Афанасьевича господин походил весьма себе слабо. Впрочем, завидевши Стасю, он поднялся, выпятил грудь и с нею живот, отчего шуба вовсе оказалась где-то сзади этакою престранного вида мантией. Рука гостя сдавила сабельку и Стасе в жесте этом почудилось отчаяние.

— Доброго дня, — сказала Стася, причем вполне себе по-доброму.

А что?

Солнышко на дворе. Птички поют. И на старом кусте, на который выходили окна Стасиных покоев, появились тугие белые бутоны.

— Доброго, — сказал господин, хмурясь паче прежнего. — Стало быть, вы называете себе княгиней Волковой.

— Называю, — призналась Стася совершенно чистосердечно.

— По какому праву?! — возопил господин, но голос его дрогнул, отчего получилось совсем даже не грозно, скорее уж потешно.

— Крови? — Стася спустилась-таки, хотя внутренний голос подсказывал, что на лестнице всяко безопаснее оставаться.

С другой стороны, праведный гнев — это одно, а местный уголовный кодекс — совсем другое.