Точнее может, но вот что?

Конь задрал верхнюю губу. Зубы у него оказались ровными и острыми. И глядя на эти зубы становилось несколько не по себе.

Но вот он замер.

И голову склонил. Ударил копытом, и на этот удар вода всколыхнулась.

— А теперь послушай, — Ежи говорил спокойно, зная, что будет понят. — Здесь тебе оставаться нельзя. Озеро — конечно, вода, но не та, которая тебе нужна. Ты ведь морскою рожден был?

Конь махнул головой. Значило ли это согласие?

— Вот и иди к морю. Останешься — маги найдут. Может, в ведьмаков они и не верят, но в водяных коней — вполне себе. И не дури, не трогай людей. Ясно?

Он пятился.

И пятился.

И… и оказавшись в воде просто-напросто рассыпался серебристыми искрами. Волна поднялась было и опала, а берег сделался пуст.

Вот ведь…

…а еще объяснительную писать придется. Наверняка. Князь, чтоб его, молчать не станет… думать о князе было неприятно, даже более неприятно, чем об объяснительной. А потому Ежи просто сел на мокрый камень, закрыл глаза и подставил лицо летнему солнцу.

Хорошо-то как…

Глава 14. О ведьмах и душегубах

большинство книг о ведьмовстве скажут вам, что ведьмы работают обнаженными. Из этого следует, что большинство книг о ведьмовстве написаны мужчинами.

….

Мишанька открыл глаза.

Голова гудела. Во рту было погано. И стало быть, перебрал намедни… порой с ним такое случалось, особенно тем вечером, когда он с Охлыстиным спорить стал, кто больше серебряных рюмок поднимет. Выиграл, да… а голова гудела.

Аглая опять же разобиделась и упрямо делала вид, что понимать не понимает, сколь Мишаньке плохо.

Он закрыл глаза и попытался было нашарить кубок с рассолом, который должен был бы стоять подле кровати. Не нашел. Поднял было руку, чтобы нащупать шнурок, но тот не нащупался.

И Мишанька с раздражением вынужден был признать, что придется справляться самому:

— Сенька! — крикнул он и осекся, ибо голос прозвучал до странности тонко, по-бабьи.

Вот ведь… шутники.

В клубе порой случалось людей разыгрывать, и Мишаньке в том числе.

— Сенька! — крикнул он чуть громче, и от громкости этой тотчас виски заныли, он и потер их… попытлся сесть, но больно дернул себя за волосы.

За волосы?

За…

Мать его, волосы… длинные, светлые, слегка спутанные. А главное, не принадлежавшие какой-нибудь там особе легкомысленной, присутствие которой в Мишанькиной постели пусть бы и доставило проблем, но… но самому Мишаньке?

Он взял прядку.

Потянул.

И вынужден был признать, что волосы-таки принадлежат ему. Нет уж, это ни в какие ворота не лезет! Голос, волосы… они там, в Клубе, совсем берега попутали? Мишанька им выскажет, что думает, особенно Охлыстину, который, надо полагать, от души веселится, Мишаньку вспоминая.

Сам Гурцеев головой потряс.

Волосы как-то собрал, скрутил жгутом, причем получилось далеко не сразу. И главное, это оказалось даже больно! В общем, собрал. Сел.

Покачал головой и…

…и вспомнил.

Все вспомнил! Что жену проклятую, которая от счастья своего бежать вздумала и Мишаньку опозорила, что собственную поездку, папеньку с его угрозами и… и Аглаю.

Рука легла на грудь.

Грудь… в общем, в том, прошлой жизни, такая грудь несомненно вызвала бы одобрение, ибо была крепка и велика в должной мере, но не слишком. Теперь же Мишанька открыл рот и из него вырвалось клокотание. Он бы опять закричал, позабывши про честь родовую, но тут скрипнула дверь, отворяясь, и раздался нарочито-бодрый голос:

— Вижу, вы уже очнулись, княжна…

Мишанька открыл было рот, чтобы высказаться, но тут же закрыл.