Разумен не по годам.

Сдержан.

И служил верой и правдой. Может, тем и раздражал, что было б легче Гурцееву, сыщись у Радожского хоть какой недостаток. А то глядишь и… зависть берет, сам на сам рос, но вырос же ж.

Толковый.

Сына бы такого.

— Жениться собрался…

— На ведьме.

— А то как же…

— Он ведь…

Гурцеев осекся, прежде чем слово, неправильное, неудобное, произнесено было.

— Ведь, — Луциан руками развел. — Да что ж поделаешь? И то… может, повезет, тогда и… я дозволение дал.

— И когда свадьба?

Государь-батюшка усмехнулся этак по-доброму, с прищуром, отчего по спине мурашки побежали.

— Свадьба… а от когда невесту уговорит, тогда и свадьба.

И руки потер этак, презадуменно. После вовсе замолчал, на суету воробьиную глядючи. И ведь вправду на думских похожи. Вон особенно тот, самый квеленький, но горлопанистый. Чисто Евхимов! Даже с рожи, если оная у птиц имеется, схожий.

Столь же наглая.

— А он…

— Что-то мутит, ирод этакий, — Луциан третий воробьям крошек кинул, чем вызвал воистину птичье побоище. Только перья полетели. — Я его и так выспрашивал, и этак… а он головой кивает, мол, все разумею, да только… тоже ведьма. Силой в храм не поволочешь. Ты к Бетке все ж заглянь, узнай, как оно там…

Заглянет.

Хотя до князя Гурцееву дела нет.

— …зато доклад его читал? В Китеже и этакое непотребство! А главное, не сегодняшним днем возникшее!

Воробьи пищали.

Дрались. Только пух летел. А тот, наглый, с Евхимовскою харей, бочком, бочком и в самую гущу, но не драться, а крошку подхватить да умыкнуть. Вот и вправду, подлая порода.

— Годами оно было! Тут, годами! — вот теперь государь-батюшка гневался по-настоящему. И от гнева его даже дышать тяжко стало. — И что? Открылось-то, почитай, случайно!

Похоже, именно сие обстоятельство и злило больше всего.

— А если б не открылось? Скольких бы еще эта вот… извела. И не она одна. Радожский уверен, что с нею многие связаны, из людей достойных в том числе. Достойные… куда уж достойнее.

Он поднялся.

— И ведьма эта его дюже не к месту. Тоже мне… Волкова… уже донесли, что дом её принял. И не только он. Младшая-то ветвь в ноги кинулась, требует лишить права владения.

Луциан Третий говорил, но больше для себя, нежели и вправду совета испрошая.

— Да и то… где это видано, чтобы баба была главою рода? Опекунство требуют…

— А Радожский?

— Молчит. Оно-то… с опекуном ему проще договориться. С одной стороны. Небось, была б она обыкновенною, то так бы и сделал… но ведьма же ж… дикая… с порядками нашими не знакомая. Как знать, чего ей в голову-то взбредет? Радожский-то, проклятье проклятьем, к нему, чай, привычный, а вот на сыночка твоего глянувши, крепко задумался… нет уж, пускай сами разбираюься. А ты приглянь. И за Радожским тоже… умник, конечно, но с любого умника станется изрядно глупостей наворотить. Да…

Гурцеев поклонился.

Приглянет.

И за Радожским, и за княгинею этой, которая вдруг да объявилась столь некстати. Небось, еще пяток лет и Волков бы пал в ноги царю-батюшке, чтоб признал права его на все родовые земли ввиду усечения старой ветви.

Впрочем, не земли ему нужны.

Не только они.

А теперь что?

Вот то-то и выходит, что, что бы там ни начиналось, а боком оно выйдет… но к супруге ехать надобно.