рассуждения кровь заледенела у него в  жилах, и если его любовный пламень не

совсем потух, то все-таки значительно поостыл.

     Перегринус легонько  высвободился  из любовных объятий  малютки и  тихо

заговорил, потупив глаза:

     --  Ах,  боже  мой!  Да ведь вы  дочь могущественного  короля Секакиса,

прекрасная, великолепная, дивная принцесс Гамахея! Простите, принцесса, что,

будучи  не  в силах побороть охватившее меня чувство, я поступил  так глупо,

так безумно. Но вы сами, ваша светлость...

     -- Что, -- перебила Перегринуса Дертье Эльвердинк, что говоришь ты, мой

милый друг? Я -- дочь могущественного короля? Я -- принцесса? Но я ведь твоя

Алина, которая будет  любить тебя до безумия, если ты  --  но что  же это с"

мной? Алина, королева Голконды? она ведь давно уже | тебя; я говорила с ней.

Такая добрая, милая  женщина,  только  вот  состарилась  и  уж далеко не так

хороша,  как во  врем своей свадьбы с французским генералом! Увы! верно, я н

настоящая, верно, я никогда не царствовала в Голконде Увы мне!

     И малютка закрыла глаза и зашаталась. Перегрину перенес ее на софу.

     -- Гамахея, -- продолжала она говорить, точно сомнам була,  -- Гамахея,

сказал ты? Гамахея, дочь короля Секакиса  Да, я  вспоминаю себя в Фамагусте!

-- я была, собственно чудным  тюльпаном -- но нет, уже тогда я чувствовала в

груди моей и страстное томление и любовь -- довольно, довода но об этом!

     Малютка умолкла -- казалось, она совсем засыпала.

     Перегринус отважился на опасное  дело -- уложить ее поудобнее. Но, чуть

только он бережно обнял красотку, как больно уколол палец о не замеченную им

булавку.

     По привычке прищелкнул он большим пальцем. А мастер-блоха принял это за

условный знак и мигом вставил микроскопическое стекло ему в зрачок.

     Как и  всегда,  Перегринус  увидел за роговой оболочкой  глаз  странное

сплетение нервов и жилок, уходивших в самую глубь мозга. Но в этом сплетении

извивались еще блестящие серебряные  нити, в добрую  сотню раз более тонкие,

чем нити самой тончайшей паутины. Они казались бесконечными, ибо тянулись из

мозга  в  какую-то область,  недоступную  созерцанию  даже микроскопического

глаза,  и,  будучи, быть  может,  мыслями  высшего  порядка, вносили  полную

путаницу в мысли более  простые и уловимые. Перегринус  видел пестрые цветы,

принимавшие  облик  людей,  видел людей,  растворявшихся  в  земле  и  затем

выглядывавших  из нее  в  виде  блестящих  камней и  металлов.  А среди  них

двигались разные причудливого  вида  звери,  бесконечное число раз  менявшие

свой   образ  и  говорившие  на   диковинных  языках.  Ни  одно  явление  не

согласовалось с другими, и в  жалостных, раздирающих душу стонах, оглашавших

воздух, казалось, находил свое  выражение  диссонанс явлений.  Но это именно

разногласие   придавало  только  еще  большую  прелесть  глубокой   основной

гармонии,  победоносно прорывавшейся  наружу  вечной, несказанной радостью и

объединявшей все то, что казалось раздвоенным.