ловкого  прыжка в  сторону. Вслед за тем  Пепуш  вылетел  в дверь  и вошел в

комнату Левенгука как раз в то самое мгновение, как Перегринус крепко прижал

его к  стулу  и он  мог только  яростно  бормотать сквозь  зубы:  "Проклятый

Сваммердам, верно, это твои проделки!"

     Как  только  Перегринус  увидал  своего  приятеля Пепуша,  он  выпустил

укротителя блох, пошел  приятелю навстречу и озабоченно спросил, миновало ли

то ужасное настроение, которое овладело им с такой губительной силой.

     Пепуш, казалось, был тронут почти до  слез, он уверял, что в жизнь свою

не  наделал стольких бессмысленных глупостей,  как  сегодня, причем  главной

глупостью он  считает, что, пустив себе  в лесу пулю в  лоб, он  в  каком-то

кабаке -- сам не знает, было ли то у Процлера, в  "Лебеде", в Вейденгофе или

еще  где-нибудь,  -- наболтал  добрым  людям  невесть что,  а  хозяина хотел

злодейски задушить всего лишь  за  то, что из отрывочных речей его  он вывел

намек  на самое счастливейшее событие, какое могло только быть для него (для

Пепуша). Теперь все его  злоключения должны скоро  достигнуть высшей  точки,

ибо слишком невероятно, чтобы добрые граждане не сочли все его речи, все его

поведение за  сильнейший  припадок  умопомешательства,  и он  должен  теперь

бояться,  как  бы не пришлось  ему, вместо  того чтобы  насладиться  плодами

самого  радостного  для  него  события,  попасть в  сумасшедший  дом.  Пепуш

намекнул  затем  на  то, что хозяин  кабачка рассказал о поведении и о речах

Перегринуса, и, покраснев  и потупив глаза, спросил, возможны ли, мыслимы ли

в нынешние времена,  когда с лица земли исчез всякий героизм, такая  жертва,

такое отречение в пользу несчастного друга, каким он даже не смеет верить.

     Перегринус не мог сдержать свою радость, выслушав речь своего друга; он

с жаром стал  уверять, что  со своей стороны далек от всякой мысли причинить

хотя  бы  малейшее  огорчение  своему  испытанному другу,  что  торжественно

отрекается  от  всяких  притязаний  на  руку  и  сердце  прекрасной   Дертье

Эльвердинк  и  охотно  отказывается  от  райского  блаженства,  хотя  оно  и

улыбалось уже ему ярким и обольстительным сиянием.

     -- И тебя, -- воскликнул Пепуш, падая  на грудь своего друга, -- и тебя

хотел  я умертвить и, так как я усомнился в тебе, застрелил самого  себя! О,

какое безумие, какое заблуждение расстроенной души!

     --   Помилуй,  --  перебил  Перегринус  приятеля,  --  помилуй,  Георг,

опомнись. Ты  говоришь, что застрелился, а стоишь передо мной  жив и здоров!

Как же все это согласуется?

     -- Ты прав, -- отвечал Пепуш, -- казалось бы, в самом деле, я не мог бы

так, как сию минуту,  разумно говорить  с  тобой,  если  бы  я действительно

пустил себе  пулю  в  лоб. Да и люди утверждают,  что мои пистолеты вовсе не

были каким-нибудь  серьезным смертоубийственным  оружием, и даже  сделаны-то

они не из железа,  а из дерева, просто игрушки, так  что,  быть может,  весь

поединок  и  самоубийство были не  чем  иным,  как веселой  иронией.