|
.. он считает нашу размолвку нелепой и боится умереть, не повидавшись со мной. Он прекрасно понимает, что его... ну, наша ссора абсурдна. - Короче, он со мной смирился! Я чуть не расхохотался. Ну и денек! В полдень - импресарио, в пять часов - тестюшка! Жизнь раскрыла мне объятия и осыпала цветами. - Что ты об этом думаешь? Я посмотрел на Лоранс. Насколько я мог читать по ее лицу, она и вправду была взволнована. - Наверно, ты счастлива. И это нормально, ведь он - твой отец. Она посмотрела на меня с любопытством: - А если бы я пришла в ужас? - И это нормально, ведь твой отец не изменился. Мои ответы, по-моему, были достаточно остроумны, но до Лоранс это не дошло, так что пришлось их растолковать: - Ты примирилась со своим предком и радуешься этому, и все было бы нормально, если бы не его характер, а поэтому это нормально, что... - Остановись, пожалуйста! Вечно ты шутишь! Кстати, тебе наверняка было весело и с этими артистами и музыкантами месье Фердинана Палассу. И ты, конечно, в полном восторге от своих новых друзей?! Голос ее дрожал от презрения, но на этот раз я взбунтовался. С тех пор как успех моей музыки нарушил наше тихое житье, я чувствовал себя увереннее; во мне проклюнулось какое-то забавное чувство, что не совсем уж я такой немощный; вернее, с успехом "Ливней" я почти перестал комплексовать, будто не в силах зарабатывать себе на жизнь. Конечно, этот успех, быть может, всего лишь дело случая, но все говорило об обратном. Некоторые музыканты, напротив, видели во мне композитора будущего. И я постарался ответить Лоранс как можно достойнее: - Но, дорогая, это же мои коллеги! И мне действительно не было скучно. Она взглянула на меня и разрыдалась. Пораженный, я обнял ее - прежде всего потому, что не часто видел Лоранс плачущей, к тому же раньше я никогда не был причиной ее слез, чем немало гордился. И я нежно прижал Лоранс к себе, извиняясь и бормоча: "Дорогая моя! Ну, пожалуйста, не плачь! Мне так тебя там не хватало". И все в таком духе. Но Лоранс продолжала рыдать, и я обнимал ее все крепче, пока физическая боль не успокоила ее. Она засопротивлялась, наконец высвободилась, задыхаясь. - Ты не понимаешь, - заговорила она, сложив руки на груди, - это чудовищное общество! Ты даже не сам позвонил мне, как делают все эти субчики, из трусости, чтобы приятели не подумали, что тебя ждут дома. Уж какая там независимость, это просто грубость! Нет-нет! Все это заурядные людишки! Как же ты мог! Лоранс судорожно всхлипывала, и я не мог не признать, что она права; и потом, ее горячие слезы капали на мои щеки, легкий жар, дрожь, пробегавшая по телу, волосы, слипшиеся на лбу, - от всего этого сердце мое разрывалось. Меня переполняли нежность, участие и сострадание. И я немного оторопел, когда ее рука скользнула мне под рубашку и Лоранс потянула меня к постели, - оторопел и растерялся. Еще десять минут назад она так и сыпала упреками, три минуты назад заливалась слезами и, может быть, презирала меня почти с самого утра. Неужели все это вызвало у нее желание, да еще так скоро? К несчастью, моя натура скроена до смешного просто: душа и тело всегда идут рука об руку, оттого близость и согласие так же естественно приводят к желанию, как ссоры подстегивают к бегству. |
