— Господи, Рон!

— Это всё, что я могу сделать, Джесс. Возможно, когда мы проснёмся, они уже откроют дороги, и мы свалим из этого чёртового города.

Они подходят к концу Мэйн-стрит. Окна всех домов темны, и единственный приглушённый свет исходит от уличных фонарей. Метрах в двухстах Рон видит ворота, перекрывающие дорогу, идущую на север к перевалу.

— Видишь это? — спрашивает Джессика.

Вдалеке от домов и дороги, ближе к городскому парку, в небо рвутся лепестки пламени костра.

Они ускоряют ход. У Рона начинает теплиться надежда, что это может быть вечеринка, где им помогут. Но только он открывает рот, чтобы предложить Джессике подойти туда, как она вскрикивает и срывается с места по направлению к костру.

Они безмолвно стоят в десяти метрах от полностью выгоревших итальянских кожаных сидений. Очевидно, восстановлению они уже не подлежат. Стёкла выбиты, через них вырываются языки пламени. Приборная панель пузырится кипящим пластиком. От горящих шин поднимается чёрный дым и смешивается с белым падающим снегом.

От тёплого воздуха лицо Рона начинает пощипывать, и ему приходит на ум, что обморожение — ещё один повод для волнения.

— Почему они так с нами поступают? — спрашивает Джессика.

— Не знаю.

Он осознаёт, что голос его жены больше не яростный, а удивлённый и испуганный. И сам Рон впервые за вечер начинает чувствовать что-то похожее: не разочарование или раздражение, а настоящий страх.

Он обнимает жену за плечи, и минуту они так стоят и смотрят на огонь, а потом Джессика разворачивается к мужу лицом, и дорожки слёз на её щеках поблёскивают в свете огня.

— Обними меня крепче.

Рон прижимает её к себе, и в этот момент фонари на Мэйн-стрит гаснут, торговые автоматы на улице потухают и перестают жужжать. Город накрывает гнетущая тишина. Ничего, кроме тихого шуршания снега, оседающего на их куртки, и шипения от горящего «Мерседеса».

— Что-то происходит, — говорит она. — Я права?

— Возможно, это из-за бури.

— И ты действительно в это веришь, Рон?

Они проходят мимо старинных домов в викторианском стиле, украшенных позолотой. Вероятно, жильцы проделали огромную работу, чтобы превратить свой дом в такое произведение искусства.

Рон открывает калитку в металлическом заборе с острыми пиками на концах прутьев, и они направляются через снег к входной двери.

— Что ты им скажешь? — шепчет Джессика.

— Правду. Нам нужна помощь.

Он хватает латунный дверной молоточек и трижды ударяет в дверь.

Проходит несколько секунд.

Никто не подходит к двери.

— Давай попробуем пойти к другому дому, — говорит Рон.

Они пробуют достучаться ещё в пять домов на этой улице, потом ещё в три — на другой. Но, несмотря на стоящие у домов машины, следы колёс и ботинок на снегу перед домами и другие очевидные свидетельства проживание, каждый дом, к которому они подходили, пустовал.

Часы Рона сигналят 23:00, когда они подходят к пересечению Мэйн-стрит и 12-ой улицы. Они с Джессикой дрожат от холода, снег не перестаёт идти, и за его стеной почти ничего нельзя рассмотреть; лишь смутные очертания зданий и витрин в тусклом свете фонарей.

— Мы так и умрём, если останемся здесь, — говорит Джессика, клацая зубами.

Рон оглядывает улицу. Сейчас на земле лежит почти тридцатисантиметровый слой снега, следы машин полностью заметены. И на дороге, и на тротуаре — везде — лишь гладкий, ровный слой снега.

— Рон?

Ему кажется, что краем глаза в квартале отсюда он видит движение — фигура, одетая в белое.