Надо полагать, что такая утешительная перспектива материнскаго счастья произвела надлежащее действие. Больная опустила голову на подушку и протянула руку к ребенку.

   Доктор положил ей его на руки. Холодными, бледными губами запечатлела она страстный поцелуй на голове малютки... провела рукой по его лицу... дико оглянулась... вздрогнула... откинулась навзничь и... умерла. Доктор и сиделка принялись растирать ей грудь, руки и виски; но кровь остановилась навсегда.

   Они говорили ей о надежде и счастье, но все это теперь уже стало чуждым для нея.

   -- Все кончено, миссис Тингомми, -- сказал доктор.

   -- Бедняжечка!-- сказала сиделка, закупоривая зеленую бутылку пробкой, которая выпала на подушку, когда она подошла, чтобы взять ребенка.-- Бедняжечка!

   -- Не посылайте за мной, сиделка, когда ребенок будет кричать, -- сказал доктор, натягивая на руки перчатки.-- Надо полагать, он будет очень безпокойный. Дайте ему немного кашки, если есть.-- Он надел шляпу, но на пути к дверям остановился и сказал:-- Она казалась такой здоровой девушкой. Откуда она?

   -- Ее принесли прошлую ночь, -- отвечала старуха, -- по приказанию надзирателя. Ее нашли лежащей на улице. Она шла должно быть издалека, потому что башмаки у нее совсем потрепанные. Но откуда и куда она шла, никто этого не знает.

   Доктор наклонился над телом и поднял левую руку.

   -- Старая история, -- сказал он, качая головой;-- обручальнаго кольца не видать... Эх!... Спокойной ночи!...

   Джентльмен медицины поспешил на обед; сиделка, приложившись еще раз к зеленой бутылке, села на стул у камина и занялась облачением ребенка.

   Каким чудным доказательством всемогущества одежды был юный Оливер Твист! Завернутый в одеяльце, которое до этой минуты было его единственной покрышкой, он с одинаковым успехом мог быть принят как за ребенка дворянина, так и за ребенка нищаго, и даже самый уверенный в себе человек с трудом мог бы определить настоящее положение его в обществе. Теперь же, когда на него надели старое каленкоровое платье, пожелтевшее на такой же точно службе, он был завсегда отмечен и сразу занял подобающее ему место -- приходскаго ребенка -- сироты дома призрения для бедных -- жалкаго, полуголоднаго горемыки, наделяемаго со всех сторон пинками и побоями, презираемаго всеми и не пользующагося ничьим состраданием.

   Оливер кричал громко. Имей он возможность знать, что он сирота, предоставленный произволу церковнаго старосты и надзирателей, он кричал бы еще громче.

II. Как рос Оливер Твист, его воспитание и впечатления.

   Следующие за этим восемь или девять лет Оливер был жертвой систематических надувательств и невероятных плутней. Выростили его на соске. Власти дома призрения для бедных добросовестно донесли властям прихода о голодном и лишенном всего необходимаго ребенке сироте. Власти прихода с полным сознанием своего достоинства запросили властей дома призрения, нет ли у них какой нибудь женщины, постоянно живущей в их "доме", которая могла бы доставить Оливеру Твисту утешение и пищу, в которых он так нуждается. Власти дома призрения почтительно отвечали, что таковой у них не имеется. В ответ на это власти прихода решили великодушно и человечно, что Оливер должен быть отдан на "ферму" или, говоря другими словами, переведен в отделение дома призрения, находящееся от него всего в трех милях разстояния, где помещалось от двадцати до тридцати юных нарушителей законов о бедных; там они валялись целый день на полу, не страдая от неудобств слишком большого количества пищи или слишком большого количества одежды, и находились под надзором пожилой женщины, которая принимала к себе этих нарушителей за семь с половиной пенсов в неделю с каждой маленькой головки.