Оливер старался лежать покойно частью потому, что ему хотелось исполнять все, что ему говорила старушка, а частью потому, что разговор утомил его. Вскоре он уснул и снова проснулся от свечи, которую держали у его кровати. При свете ея он увидел какого то джентльмена, который держал в одной руке большие, громко тикающие часы, а другою пробовал его пульс и говорил, что ему гораздо лучше.

   -- Правда, голубчик, тебе гораздо лучше?-- спросил он.

   -- Да, сэр, благодарю вас, -- отвечал Оливер.

   -- Да, я знаю, что лучше, -- сказал джентльмен.-- Ты голоден, не правда-ли?

   -- Нет, сэр!-- отвечал Оливер.

   -- Гм!-- сказал джентльмен.-- Нет? Я знал, что нет. Он не голоден, мистрисс Бедуин!-- продолжал джентльмен с необыкновенно глубокомысленным видом.

   Старая леди почтительно склонила голову, как бы желая этим показать, что она всегда смотрела на доктора, как на очень умнаго человека. Повидимому и сам доктор был такого же мнения о себе.

   -- Ты хочешь спать, голубчик?-- спросил он.

   -- Нет, сэр!

   -- Нет!-- сказал доктор с довольным и уверенным в себе видом.-- Не хочешь спать. А пить? Хочешь?

   -- Да, сэр, очень хочу.

   -- Так я и знал, мистрисс Бедуин, -- сказал доктор.-- Очень естественно, что ему хочется пить. Дайте ему немного чаю, ма'ам, и кусочек сухого хлеба без масла. Не держите его слишком тепло, ма'ам! Обращайте также внимание и на то, чтобы ему не было слишком холодно. Будете так добры?

   Старая леди ответила ему почтительным поклоном. Доктор попробовал холодное питье, одобрил его и поспешно вышел из комнаты; сапоги его скрипели крайне внушительно, когда он спускался с лестницы.

   Оливер уснул вскоре после его ухода и когда проснулся, было уже около двенадцати часов. Старая леди ласково пожелала ему спокойной ночи и передала его на попечение только что вошедшей толстой старушке, которая принесла мешечек с молитвенником и большой ночной чепец. Последний она надела на голову, а первый положила на стол и, обявив Оливеру, что она пришла дежурить подле него ночью, придвинула кресло к самому камину и тотчас же погрузилась в сон, прерываемый кивками головы вперед, легкими всхрапываниями и мычаньем. Но это, повидимому нисколько не мешало ей и она, потерев свой нос, снова засыпала.

   Томительно тянулась эта ночь. Оливер лежал с открытыми глазами, считая на потолке маленькие светлые кружочки, отражаемые горевшим ночником, или следя усталыми глазами за изгибами линий на рисунке обоев. Было что то торжественное в полумраке и тишине комнаты и торжественность эта навела мальчика на мысль, что здесь носилось веяние смерти, что она царила здесь в течении многих дней и ночей, что быть может страшный, наводящий ужас на душу призрак ея витает еще здесь в сумраке ночи. Мальчик повернулся лицом на подушку и стал с жаром молиться Богу.

   Мало по малу он заснул глубоким сном, целителем всех страданий, тихим и мирным сном, при виде котораго бывает жаль разбудить спящаго. Кто, будь это даже непробудный сон смерти, пожелал бы вернуться из него к тревогам и волнениям жизни, к заботам настоящаго, к страху о будущем и, что хуже всего, к сожалениям о прошедшем?

   Был уже совсем день, когда Оливер открыл глаза; он чувствовал себя таким веселым и счастливым. Опасный кризис миновал, и он снова был возвращен к жизни.

   Дня через три он сидел уже в кресле, окруженный подушками, но был еще так слаб, что не мог ходить, а потому мистрисс Бедуин на руках снесла его вниз в свою комнату, которую она занимала, как экономка. Усадив Оливера в кресло у камина, добрая старушка села подле него и растроганная тем, что ему лучше, заплакала.