Итак, очередь формировалась по негласной иерархии, ну прямо как в волчьей стае. Первыми шли самые большие оторвенники – Поляков, Жуков, Колобков из нашего 1 «б», за ними – не менее прославленные учащиеся 1 «в» Левшин, Чудин, Никитин и Бобылёв. Потом подходили «середнячки», за ними – самые бойкие девчонки, а уж потом – те, кто не имел решительно никакого авторитета, самые зачуханные, застрёманные и запуганные.

Мне, признаться, поначалу было нелегко: во первых, число желающих отправить весточку родным подчас оказывалось таким, что приходилось корпеть над писаниной несколько часов кряду, отчего рука прямо таки переставала слушаться; во вторых, иной раз было весьма сложно облечь поток мыслей какого нибудь тёмного и необразованного школьника в более менее пристойную форму.

Процесс сочинения письма был примерно таким. Рядом со мной усаживается не по годам рассудительный, серьёзный, но фантастически невежественный Алексей Нилов, кладёт на парту мятый листок, вырванный из блокнота, и изгрызенную авторучку (такое было с моей стороны условие – пользуюсь только письменными принадлежностями заказчика, а то своих не напасёшься). «Хочу, – говорит, – письмецо матушке написать, а то ведь я на Почтовке живу, эва как далеко, туды разве дойдёшь! Три недели уж дома не был». «Ну что ж, – отвечаю ему, – давай, диктуй». Он делает глаза по пять копеек: «А что это значит – диктуй? Это ты меня обругал, что ли?!» «Нет, – отвечаю, – не обругал. Диктуй – значит, говори, что надо написать». «А, тогда понятно! Ну, пиши…».

И начинается… Алексей бубнит: «Здорово, мамка! У меня всё в хорошо. Хотел прийти на той неделе, да не получилось – дядя Боря, который за Дашкой Тарановой заходил, сказал, что в нашей стороне двух пацанов и одну девчонку волки сожрали, а милиционера медведь задрал – он даже пистолет не успел вытащить. Так что сижу здесь и не знаю, когда теперь всех вас увижу. Кормят нас в столовой нормально, только очень мало, потому есть всё время хочется, аж желудок к спине прилипает. В пузе всё время урчит от голода, а воду из под крана пить начинаешь – вообще плохо становится: какая то отрыжка гадкая появляется, внутри всё раздувается – того гляди на уроке газы пустишь. А учительница орёт, говорит, что нельзя на уроке пукать. А морить голодом нас можно?! Вот сегодня макарон дали горстку да ту же воду, только не из под крана, а из колонки на улице – она там ржавая, вся коричневая, а учительница врёт, говорит, что это индийский чай».

Зная, что все записки, отправляемые домой, просматривает дежурный администратор и безжалостно рвёт те из них, в которых содержатся нападки на образовательное учреждение, я сразу же подвергаю слова Нилова цензуре: «Здравствуй, дорогая мама! Пишет тебе твой любящий сын Алёша. Я тебя уже давно не видел и очень соскучился, но пока что, к сожалению, не могу побывать дома по ряду объективных причин. Дела у меня идут хорошо, я поправился на полтора килограмма, потому что в школьной столовой нас кормят вкусно, сытно и обильно».

Тем временем Нилов продолжает: «С учёбой у меня – засада полная. Что нам на уроках говорят – вообще ничего не понимаю. Тут учительница вызывает меня к доске, даёт в руки бумажку – наполовину красную, наполовину белую, – и говорит: «Смотри, это слияние. А что такое слияние?». Я, конечно, не имею понятия, о чём она спрашивает, но честно отвечаю: «Бумажка такая, маленькая и мятая», а она на меня смотрит, как баран на новые ворота и говорит: «Ты что, дурак?» Я ей в ответ: «Тогда не знаю». А она брови сдвигает, злиться начинает: «Вопроса ты, что ли, не понимаешь? Я спрашиваю про слияние! Что это?» Я ей опять: «Дык это бумажка, которую вы мне дали», а она мне как звезданёт кулаком по лбу да как заорёт: «Ах ты, мразь поганая, издеваться надо мной вздумал?! Вот я тебе сейчас ремня всыплю!» – и начинает ремень у меня на брюках расстёгивать.