– Отто, прошу тебя простить мне мое недостойное подозрение! – воскликнул доктор.

– Извини меня, Готтхольд, но я не вполне уверен в том, что смогу исполнить твою просьбу, – промолвил принц слегка дрогнувшим голосом.

– Ваше высочество, я в том глубоко убежден, слишком великодушны, чтобы колебаться в данном случае! – сказал полковник Гордон. – Но позвольте, мы сейчас поговорим о способах примирения, и, с вашего разрешения, господа, я предложу вам сейчас вернейший из всех способов.

С этими словами полковник зажег яркий фонарь, который он прикрепил к одной из стенок кареты, а из-под переднего сиденья вытащил довольно большую корзину, из которой торчали длинные горлышки бутылок.

– «Tu spem reducis…» А как дальше, доктор? – весело спросил он. – Вам это должно быть известно! Я здесь в некотором смысле хозяин, а вы мои гости, и я уверен, что и его высочество, и господин доктор слишком хорошо сознаете всю затруднительность моего положения, чтобы отказать мне в этой чести, о которой я прошу вас, в чести распить вместе со мной стаканчик-другой доброго вина!

Говоря это, он наполнил стаканы, также оказавшиеся в корзине, вином и, подняв свой, громко возгласил:

– Господа, я пью за принца!

– Полковник, – отозвался Отто, – мы должны считать себя счастливыми, что имеем такого веселого и приятного хозяина, так радушно угощающего своих гостей, а потому я пью за полковника Гордона!

Все трое стали пить, добродушно похваливая вино и хозяина, перекидываясь веселыми шутками и замечаниями, и в то время как они пили, карета, описав полукруг поворота, выехала на большую дорогу и понеслась еще быстрее и ровнее прежнего.

В карете было светло и уютно; выпитое вино разрумянило щеки доктора Готтхольда. Смутно видневшиеся деревья мелькали и заглядывали в окна кареты; клочки темного звездного неба, то большие, во все окно, то узкие в просвете между верхушками леса, быстро проносились мимо окон; в одно из них, опущенное, врывался живительный лесной воздух с ночной свежестью и запахом ночных фиалок; а шум катящихся колес и стук конских копыт эскорта звучали как-то бодряще, даже весело в ушах путешественников, находившихся в карете. Тост следовал за тостом, стакан выпивался за стаканом, и мало-помалу собутыльниками начали овладевать те таинственные чары, под влиянием которых продолжительные минуты тихой задумчивости сменялись спокойным доверчивым смехом.

– Отто, – сказал наконец доктор после одного из таких периодов общей тишины и молчания, – я не прошу тебя простить меня; я хорошо понимаю и сознаю, что, если бы я был на твоем месте, я тоже не мог бы тебя простить.

– Постой, – сказал Отто, – ведь это, собственно говоря, общепринятая фраза, которую все мы охотно употребляем; но я могу, и я уже давно простил тебя; только твои слова и твое подозрение саднят мою душу, и не твои одни, – добавил он. – Бесполезно было бы, имея в виду то поручение, которое теперь возложено на вас, полковник Гордон, скрывать от вас мой семейный разлад. Он, к несчастью, достиг теперь таких пределов, которые сделали его всеобщим достоянием, достоянием толпы, достоянием целого народа. Ну так вот, скажите мне, господа, как вы думаете, могу ли я простить мою жену? Да, могу, и, конечно, прощаю; но в каком смысле? Понятно, что у меня нет мысли отомстить ей, я не мог бы унизиться до этого, но так же верно и то, что я не могу думать о ней иначе, как о человеке, изменившемся до неузнаваемости в моих глазах.