– А между тем я слышал, полковник, что вы не раз дрались на дуэли, – заметил Готтхольд.

– О, это другое дело, доктор, – отозвался вояка. – Это не что иное, как профессиональный этикет… И мне кажется, что в этом нет даже антихристианского чувства.

Вскоре после этих слов полковник Гордон заснул крепким, спокойным сном, а его спутники переглянулась и улыбнулись.

– Странная личность, – заметил Готтхольд.

– И еще более странный страж и тюремщик, – сказал принц. – Но то, что он сказал, правда!

– Если правильно посмотреть на вещи, – принялся рассуждать вполголоса доктор, – то это мы себя простить не можем, когда отказываем в прощении нашим ближним. Потому что в каждой обиде или ссоре замешана частица нашей собственной вины, – докончил Готтхольд.

– Но скажи, разве нет таких обид, которые делают прощение недопустимым, потому что оно унижает или позорит прощающего? – спросил Отто. – Разве нет обязательств, налагаемых на нас чувством самоуважения?

– А ты скажи мне по совести, Отто, уважает ли себя в самом деле хоть один человек? – спросил в свою очередь доктор, отвечая вопросом на вопрос. – Конечно, этому бедному отщепенцу, этому авантюристу мы с тобой можем казаться уважаемыми людьми, но самим себе – если мы отнесемся к себе хоть немного серьезно и строго, – чем мы покажемся самим себе, как не картонной декорацией снаружи и сочетанием всевозможных слабостей внутри!

– Я – да! – отозвался Отто. – Я о себе не говорю, но ты, Готтхольд, ты, такой бесконечно трудолюбивый работник, ты, с твоим живым и проницательным умом, ты, автор стольких книг, ты, трудящийся на пользу человечества, отказывающий себе в удовольствиях и развлечениях, отвращающий свое лицо от всех искушений, – ты не можешь сказать этого о себе! Ты не поверишь, Готтхольд, как я тебе завидую!

– Завидуешь? Не стоит, Отто! Я скажу тебе всего только одно о себе, но сказать это горько и трудно: я тайный пьяница! Да, я пью слишком много, гораздо больше, чем следовало бы. И эта роковая привычка лишила даже те самые книги, за которые ты меня восхваляешь и превозносишь, тех достоинств, какие они могли бы иметь, если бы я был человек воздержанный. Эта привычка испортила мой характер; и когда я говорил с тобой в тот раз, кто может сказать, сколько пыла и горячности следовало приписать требованиям добродетели и сколько лихорадочному возбуждению от выпитого вчера на ночь вина? Да, как сказал вот этот мой сотоварищ по пьянству – а я еще так тщеславно его опровергал, – все мы жалкие грешники, брошенные сюда, в этот мир, на короткий миг, знающие, где добро и что добро и зло, и избирающие добровольно зло, и стоящие нагие и пристыженные перед своим Творцом и Господом.

– Так ли это? – усомнился Отто. – В таком случае, что же мы такое? Неужели и лучшие из людей…

– По-моему, лучших среди людей вообще нет! – перебил принца Готтхольд. – Я не лучше тебя и, вероятно, не хуже тебя и так же не лучше и не хуже вон того спящего бедняги. До сих пор я был просто мистификатор, ну, а теперь ты меня знаешь, каков я на самом деле, вот и все!

– И тем не менее это не меняет моей любви к тебе, это не мешает мне любить тебя по-прежнему, – мягко сказал принц.