– А что же ты хотел?

– Ты главного не хочешь понять, – с горечью выпалил я. – Лорд Келси‑Рамос и доктор Айзенштадт по самые уши увязли в этих проблемах со Службой безопасности, Божественный Нимб практически перестал существовать в качестве религиозной общины, пастырь Эдамс погиб там, Боже мой, а я… а у меня ни единого волоса с головы не упало. – На моих глазах навёртывались слезы.

Я ожидал получить от него немедленный и очень гладкий ответ, но вместо этого наступила тишина.

– Знаешь, – после долгой паузы сказал Куцко с какой‑то задумчивостью в голосе, совершенно для него не характерной. – Мои родители почти так же рассуждали. Они часто повторяли, что мы в жизни обречены на страдания. Конечно, такое слово не произносилось, употреблялись такие понятия, как «закалка характера», «долготерпение» – в общем, всё такое. И вот чем все закончилось: страданием обернулось то, что ты задумал и совершил. – Он кивнул в сторону гремучников. – А теперь послушай, как я оцениваю достигнутое. Просто, сравнивая его с тем, чего оно стоило. Джилид, я обязан совершенно беспристрастно заявить тебе, что если не брать в расчет того, что произошло с Эдамсом, ты добился гигантских результатов.

Я уставился на него.

– Ты считаешь, что и лорд Келси‑Рамос и Божественный Нимб – это ничто?

– Джилид, – возразил он мне, объясняя терпеливо, как маленькому ребенку, – тебе ведь отлично известно, что и лорд Келси‑Рамос, и доктор Айзенштадт слишком важные особы, чтобы просто их упрятать за решетку или отправить на тот свет, и если бы ты не считал себя таким непогрешимым, то сумел бы понять, что не сделал по отношению к Божественному Нимбу ничего такого, чего не добились бы сами гремучники по прошествии нескольких месяцев. Пойми одно, им был необходим  контакт с нами, с людьми, и как можно скорее, ты же знаешь, они спешили, хотели натравить нас на этих пришельцев, гнали нас, подстёгивали изо всех сил, хотели, чтобы мы ни о чем другом, ни о каких переговорах и не помышляли, а лишь сосредоточили все наши усилия на подготовке к войне.

Я скрипнул зубами от отчаяния, что уже ничего изменить нельзя, и от неприятного сознания того, что он в сущности прав.

– Все равно, это было не совсем справедливо, – сказал я, чтобы хоть как‑то возразить.

– Да, не было, – с готовностью согласился он. – Но с каких это пор тебе потребовалась справедливость?

– Она всегда была нужна.

– Никому она не нужна, – возразил он. – И не желаешь ты никакой честности, Джилид, и никогда не хотел. Кто‑то ищет, может, но таких мало на свете, вот, например, Верховный суд Патри иногда к этому стремится, а кое‑когда восстанавливает справедливость.

– Как же это можно забыть, – иронически ответил я. – Но в таком случае, объясни, чего же мне хочется?

Он пожал плечами.

– Ты – человек религиозный, это мне надо объяснять такие вещи, а не тебе. Что, по‑твоему, нужнее всего?

Я снова уставился на него, но в его взгляде уже не было той силы и убежденности, что раньше. Он меня положил на обе лопатки.

– Сострадание, – пробормотал я. – Милосердие. Прощение.

Куцко развел руками.

– Вот куда мы заехали, – закивал головой. – Может быть, есть смысл добавить сюда чуть‑чуть аргументации от язычников, чтобы твои аргументы стали чётче?

– Нет уж, благодарю, – сорвался я. – От всей души.

Он усмехнулся и вдруг посерьёзнел.

– Знаешь, мне кажется, это мы в конце концов, додумались до этого. Помнишь ту фразу о соли земли?

Вы соль земли…

– Да, – ответил я.