«О нет, - сказал он, - ты судил неправо,

Нет, чистая поэзия всегда

Возвышенна, важна и величава,

И строгим целомудрием горда,

Великолепна, как ее держава,

Где бедности не сыщешь и следа.

И ей мерзка пронырливая стая

Продажных рифмоплетов и писак.

У этих есть владычица другая,

Своим жильем избравшая кабак.

Завистливая, жадная, пустая,

Она напялит шутовской колпак

Да бегает на свадьбы и крестины,

В ней росту - фут, не более того.

Башка - пуста, зато уж руки длинны.

Сказать она не может ничего.

А уж когда почует запах винный

И Бахуса увидит торжество, -

Выблевывает пьяные куплеты,

Навозом весь забрасывает мир.

Но только первой молятся поэты,

И лишь она камен зовет на пир.

Она - краса и гордость всей планеты,

Она - богиня вдохновенных лир.

Она мудрее, чище, совершенней,

Прекрасней и возвышенней всего.

Божественных и нравственных учений

В ней нераздельно слито существо.

Ее советам чутко внемлет гений -

И строг и чист высокий стиль его.

Она повелевает всей вселенной,

С ней робкий - смел, и с нею трус - герой,

Она вселяет кротость в дух надменный,

Спешит туда, где пламенеет бой,

Бросает клич - и враг бежит, смятенный,

И кончен поединок роковой.

Ей отдал соловей свои рулады,

Пастух - свирель, журчание - поток,

Свой траур - смерть, любовь - свои услады,

Ей Тибар отдал золотой песок,

Милан - свои роскошные наряды,

Алмазы - Юг и пряности - Восток.

Она умеет видеть суть явлений

И там, где для мудрейшего темно.

Прославлен ум, увенчан ею гений,

А льстит она и тонко и умно.

В торжественных эпических сказаньях

Воспеты ею мудрый и герой.

Для чувств она в сердечных излияньях

Находит нежный и высокий строй.

Божественна во всех своих созданьях,

Она сердца пленяет красотой.

Добавление к «Парнасу»

После столь длительного путешествия я несколько дней отдыхал, и наконец вздумалось мне людей посмотреть и себя показать, выслушать приветствия друзей и, кстати, заметить на себе косые взгляды врагов, ибо хотя я ни с кем как будто не враждовал, однако вряд ли мне удалось избежать общей участи. Когда же я однажды утром вышел из монастыря Аточа, ко мне приблизился вылощенный, расфуфыренный, шуршащий шелками юнец лет двадцати четырех или около того; он поразил меня своим воротником[49], таким огромным и до того туго накрахмаленным, что, дабы поддерживать его, казалось, нужны были плечи второго Атланта. Под стать воротнику были гладкие манжеты: начинаясь у самых запястий, они взбирались и карабкались вверх по руке, словно для того, чтобы взять приступом подбородок. Не столь ретиво тянется обвивающий каменную стену плющ от подножья к зубцам, сколь сильно было стремление этих манжет, растолкав локтями локти, пробить себе дорогу вверх. Словом, голова юнца утопала в гигантском воротнике, а руки - в гигантских манжетах. И вот этот-то самый юнец, подойдя ко мне, важным и уверенным тоном спросил:

- Не вы ли будете сеньор Мигель де Сервантес Сааведра, тот самый, который назад тому несколько дней прибыл с Парнаса?

При этих словах я почувствовал, что бледнею, ибо у меня тотчас же мелькнула мысль: «А ну как это один из тех поэтов, о которых я упомянул или не упомянул в своем Путешествии? Уж не желает ли он со мной разделаться?» Взяв себя в руки, я, однако ж, ответил:

- Да, сеньор, тот самый.