Когда нас будут фотографировать, когда мы обнимемся, улыбнемся и встанем бок о бок, я постараюсь выглядеть как можно лучше, ведь это будет мой последний снимок с мисс Мэрилин Монро.

Может быть, это жестоко. Но я больше не могу смотреть на то, что она с собой делает. Мне больно это видеть. Больно знать, что она могла бы добиться большего. Мне горько от того, что она не видит вреда, который сама себе причиняет. Все это так тяжело.

Овации прерывают мои мрачные размышления. Аплодисменты, перешептывания, чей-то смех и шаги мистера Лоуфорда, когда он выходит на сцену с натянутой улыбкой, пытаясь исправить непоправимое.

Я надеюсь, что Мэрилин уйдет со сцены в другую сторону. Направо. Я стою слева. Но увы.

Хотелось бы мне уметь исчезать из виду. К несчастью, этот фокус никогда мне не давался.

– Привет, Мэрилин, – говорю я.

Ее глаза мечутся из стороны в сторону, будто она не может сфокусироваться из-за той дряни, которую выпила перед выходом на сцену. Наконец она находит меня взглядом. Она улыбается, но на ее лице смятение.

Она отвечает таинственно-приглушенным, но срывающимся голосом:

– Элла, Элла.

Потом она исчезает за спинами людей, которые хотят быть к ней поближе, хотят потрогать ее, куда-то увести.

Я отступаю – оставаться рядом нет смысла. Нет смысла ждать возможности с ней поговорить. Нет смысла надеяться, что когда-нибудь ей станет лучше.

Я чувствую себя намного счастливее на другом берегу Атлантического океана, занимаясь чем пожелаю и когда пожелаю. В Беверли-Хиллз все было слишком запутанно.

Мой дом в Копенгагене расположен недалеко от берега; до меня доносится соленый морской запах, а кожу ласкает легкий ветерок. Не помню, когда я влюбилась в море, – возможно, тогда же, когда повстречала своего нынешнего мужчину. Как бы то ни было, теперь я без ума от моря. Я люблю его запах, вкус свежей рыбы, воскресный базар, прогулки по паркам и визиты в музей.

Я еще никогда не чувствовала себя такой живой и удовлетворенной, как в этом маленьком мире, где меня никто не знает. Я точно такая же, как все вокруг, хотя сильно от них отличаюсь. Сохраняю равновесие, подобно канатоходцу.

Мой любовник пошел в город, а я сижу у себя в кабинете за столом и сочиняю письмо Норману Гранцу.

Он уже три месяца живет в Рейкьявике, столице Исландии, и продолжает бороться с тяжелым гепатитом, даже стоя на пороге смерти.

Нам пришлось оставить Нормана в Рейкьявике, в отеле «Сага», прямо посреди весенних европейских гастролей «Джаза в филармонии».

Мы завели привычку писать друг другу письма. Кажется, мы с Норманом давненько этого не делали. Наши с ним отношения претерпели немало взлетов и падений, жестоких ссор и искренних примирений. Но это письмо, лежащее у меня на столе, напоминает о первых гастролях «Джаза в филармонии». О том, как Норман стал моим менеджером. Прошло десять лет, и мы достигли пика. Норман не просто частично отошел от дел. Боюсь, ему вот-вот придется совсем уйти на покой. Мы не работаем вместе, как в прежние годы, но моя карьера состоялась благодаря ему и вопреки ему.

Думаю, он стоит на перепутье. Том самом, у которого уже не первый день мечусь и я. К счастью, настал подходящий момент, чтобы свернуть в нужную сторону и двигаться дальше.

Дорогой Норман,

хотелось бы приехать, но меня не пускают. Прошу, очень тебя прошу, береги себя и делай все, что говорят врачи. Я очень по тебе скучаю, но мы все исправим, когда ты выздоровеешь, и позаботимся о музыке. Ты хороший человек, Норман. Я говорю совершенно искренне, несмотря на все наши разногласия. Ты похож на меня в том, что слишком много думаешь о других людях.

С любовью,

Элла

Что-то должно случиться

 Мэрилин

1962 год

Мэрилин переворачивается на другой бок и нашаривает на прикроватном столике пузырек петидина.