Поначалу я не знаю, что сказать. Но молчанием я насытилась еще в марте.

На следующий день газеты цитируют меня слово в слово. Подойдя к микрофону, я сказала:

– Наверное, больше всего мы все хотим быть любимыми. Я ошеломлена тем, что вы любите меня за мои песни. Простите за то, что я не могу подобрать слов. Вместо этого позвольте мне спеть – и вы все поймете.

И вот что я сделала дальше: я начала со своей самой первой записи – «Любовь и поцелуи», потом исполнила «Кому страшно?». Потом поддалась ностальгии и спела свой главный хит – «А-Тискет, А-Таскет». В перерывах я утирала платком пот, который всегда стекает у меня по лицу во время пения. А сегодня – еще и слезы.

В The New York Times написали так: «Мисс Фицджеральд была скромна и искренна. Само собой, она знает, как развлечь аудиторию, но по натуре она мягкий человек и не боится проявлять чувства».

* * *

Дорогая Мэрилин,

не такое письмо я собиралась тебе написать, но в сложившихся обстоятельствах я не могу думать ни о чем другом.

Июль начался так, как и должен был, – с выступления на площадке, которую я никогда не забуду.

Некоторые сцены будто строят ангелы специально для того, чтобы вознести тебя прямиком на небеса. Каждая песня. Каждая мелодия. Каждая нота, которую я пою, становится волшебной.

Вот что я чувствовала, когда пела на Ньюпортском джазовом фестивале. Я могла бы всю жизнь провести на той сцене. Фестиваль проходил впервые, Норман собрал для него своих лучших музыкантов, и мы воспарили ввысь.

После выступления мы немного поспали, собрали чемоданы и сели на самолет Pan American до Австралии – нам предстояли очередные гастроли «Джаза в филармонии», организованные мистером Гранцем.

Путешествие из Нью-Йорка в Австралию занимает двое суток. Самолет заправился в Лос-Анджелесе, а затем приземлился на Гавайях, чтобы заправиться снова. Мы вышли из самолета немного пройтись. Приятно было подышать свежим воздухом после двенадцати часов, проведенных на борту.

Казалось бы, все было хорошо. Мы не догадывались, какая отвратительная передряга ждет нас впереди.

Когда мы вернулись, нас не пустили в самолет. Пытались скормить какую-то нелепую сказочку о том, что мы якобы пропустили свой рейс. Наши билеты были прямо у нас в руках. Я знаю, что Норман не допустил ошибки при бронировании.

И тут четверо белых пассажиров беззаботно прошли мимо и проследовали к самолету. Им хватило наглости бросить в нашу сторону несколько усмешек.

Джона Льюиса, Диззи, Джорджиану и меня наотрез отказывались пускать на наш рейс из Гонолулу. Перед Норманом, конечно, такой проблемы не стояло. У него правильный цвет кожи.

Прости меня, но я очень зла. Поэтому пишу то, что пишется.

Норман кричал, ругался, устроил целый скандал, но нас так и не пустили. Я не знала, что мне делать; не знала, сказать ли мне что-то или лучше промолчать, – вдруг своими словами я сделаю только хуже? Может, надо просто стоять, опустив взгляд, и молиться, чтобы меня никто не сфотографировал? Веришь ли, именно об этом я думала.

Стыд – отвратительная тварь, которая жрет тебя заживо и сплевывает кровь на обочину. Стоит понадеяться, что она оставила тебя в покое, и она возвращается, чтобы обглодать косточки.

Нас все видели. Видели меня. Великую Эллу Фицджеральд, низведенную до цвета своей кожи.

Норман сказал, что найдет юриста и обо всем позаботится. Он любит бороться. Хорошо быть белым мужчиной-американцем: тебе дозволяют бороться. Более того, тебя поощряют.

А стоит неграм выйти вперед со сжатыми кулаками, как нас тут же сталкивают в канаву, ломают пальцы и не оставляют даже веревки, чтобы выкарабкаться.

В итоге мы добрались до Австралии, но пропустили дату выступления. Норман вернул организатору деньги.