– Простите, простите, – передразнила его Мария. – Интересно, кто‑нибудь намерен прощать меня?

Наступило короткое молчание, потом Гамильтон спокойно сказал:

– Я же извинился.

– Извинение и прощение не одно и то же, и вы явно считаете, что моя дружба со Смитом – а это самое обтекаемое из возможных определений – была непростительна. Тут все зависит от того, кто будет судить и кто будет бросать первый камень. Две мои бабушки и два деда умерли в Освенциме, и вероятность того, что именно фон Мантойфель и Шпац отправили их туда, очень велика. Знаю, мир уже устал слушать об этом, но в концентрационных лагерях погибло шесть миллионов евреев. Неужели я поступила неправильно? Я знала, что, если достаточно долго пробуду со Смитом, он приведет меня к фон Мантойфелю, который и был нам нужен на самом деле. У меня имелась единственная возможность оставаться со Смитом. И вот я, точнее, мы нашли Мантойфеля. Неужели я так уж плоха?

– Значит, Тель‑Авив? – Гамильтон даже не пытался скрыть своего отвращения. – Еще один из этих варварских показательных процессов, как над Эйхманом[5]?

– Да.

– Фон Мантойфель никогда не покинет Затерянный город.

– Этот доктор Хьюстон, – осторожно спросил Серрано. – Он так много для вас значит? И его дочь?

– Да.

– Вы были здесь в то время, когда они... умерли?

– Когда их убили. Нет. Я был в Вене. Но мой друг Джим Клинтон был здесь. Он их похоронил. И даже сделал надгробие с надписью – выжег ее по дереву. Позднее фон Мантойфель убил и его.

– Вы были в Вене? – переспросила Мария. – В Визентале? В Институте?

– О чем вы, юная леди? – удивился Серрано.

– Выбирайте выражения, мистер Серрано. Я вам не юная леди. Институт – это центральная еврейская организация по розыску и поимке военных преступников. Он расположен именно в Австрии, а не в Израиле. Мистер Гамильтон, почему у руководства Института левая рука никогда не знает, что делает правая?

– Видимо, все тот же старый принцип "знать только то, что нужно". Все, что я действительно знаю, так это то, что у меня была двойная причина охотиться на Мантойфеля. Я дважды близко подбирался к нему в Аргентине, дважды – в Чили, один раз – в Боливии, дважды – в Колонии‑555. Неуловимый тип, вечно в бегах, всегда окружен головорезами из нацистов. Но теперь мне удалось его поймать.

– Или наоборот, – заметил Серрано.

Гамильтон не ответил.

– Ваши друзья похоронены здесь?

– Да.

* * *

До рассвета оставалось полчаса.

– Я хочу есть и пить, – пожаловался Наварро.

– Глубоко тронут твоими страданиями, – ответил Гамильтон. – Однако ты жив, а это гораздо важнее. Я не хотел огорчать всех вас еще больше, высказывая то, что у меня на уме, но, честно говоря, не очень верил, что мы доживем до утра.

– И как бы им удалось справиться с нами? – спросил Рамон.

– Вообще‑то это довольно просто. Есть множество способов. Например, с помощью небольшой пушки, ракетной установки или миномета. Они могли просто кинуть в дверной проем килограмм‑другой взрывчатки. Возможно, шрапнель кое‑кого из нас и не достала бы, зато взрывная волна в этом замкнутом пространстве уж точно прикончила бы всех. Они могли сзади подобраться по крыше к двери и швырнуть несколько гранат или шашек. Эффект был бы такой же. Может быть, у них не оказалось под рукой ничего из перечисленного, но в это я не поверю ни на минуту: фон Мантойфель всегда таскает с собой вооружения на целый батальон.