Различий тоже хватает, и они принципиальны.

В Китае никогда не было столь присущей нам в последние два с половиной века мировоззренческой неустойчивости и часто вызываемой именно ею исступлённой непримиримости. Подозреваю, что жгут иноверцев только те, кто в глубине души сам в своей вере не уверен. О своей исключительности и избранности говорят именно тогда, когда начинают сильно сомневаться на сей счёт (американские лидеры своими последними высказываниями данную гипотезу очень подтверждают, кстати). Конечно, и самого мирного человека можно довести до белого каления, особенно если та общность людей, с которой он себя отождествляет (приверженцы массового учения, население провинции, народ в целом), терпит подряд несколько провалов, катастроф или просто голодных лет. Тогда в подсознании начинают копошиться и зудеть мировоззренческие сомнения. Так крестьянские восстания, возглавляемые сектантами-фанатиками, раздававшими своему воинству амулеты неуязвимости, порой приводили в Китае даже к сменам династий. Так хунвэйбины брызгали слюной, ломали кости вменяемым старикам и размахивали красными цитатниками, в которых им, как и велела неосознаваемая традиция, тоже виделся некий аналог магических амулетов, дававших всемогущество и абсолютную правоту; они и не подозревали, что, полагая себя прогрессивной молодёжью, людьми будущего, ничем, по сути, не отличаются от самых дремучих последователей какого-нибудь средневекового «Белого Лотоса». Но в целом, при прочих равных, китайцы в этих отношениях куда более спокойны, нежели европейцы.

Поэтому мы частенько продолжаем обсуждать, с чего начать, когда работу давно пора уже заканчивать.

У нас нет и никогда не было синкретизма различных религий. В Китае буддизм, даосизм, конфуцианство, причём в ипостасях многообразных школ и сект, довольно мирно сосуществовали многие века. Конкурировали, конечно. Но это было пульсирование внутри органической системы. Колебания удельного веса взаимосвязанных частей. Ни одно из этих учений никогда всерьёз не претендовало на уникальность, на то, чтобы полностью вытеснить соперника, объявить его адской погибелью или вражьим голосом, искоренить огнём и мечом. Поэтому китайцам, сколько я понимаю, не слишком-то присущ подход, столь распространённый у нас: «Если я прав, то ты — нет». Там скорее мыслят так: «Я прав в том-то и тогда- то, а ты — в чём-то ином и в иное время».

В смысле поиска взаимоприемлемых решений и способов сотрудничества такой подход явно более продуктивен.

В Китае в течение тысячелетий ковались высочайший престиж государственной службы и непоказное отношение к государственным служащим как к лучшим людям и примерам для подражания. В том числе и в среде самих этих государственных людей, но главное — среди всего образованного слоя. Заманчивость самореализации на поприще государственного служения и обретения всё более высокого самоуважения и социального статуса через успешное принесение социальной пользы сделались одной из существеннейших жизненных мотиваций. Это было что-то вроде неба на картине мира. А мне летать, а мне летать охота…

У нас такого, к сожалению, не сложилось. У нас вместо картины мира был застарелый лубок «добрый царь — злые бояре», поверх которого несколько позже кривовато нашлепнулись «святые интеллигенты». Поди-ка в этих координатах полетай. Взамен крыльев — язык без костей.

В Китае никогда не было, и в двадцатом веке так и не возникло, сколько-либо распространённого отношения к государствообразующей ханьской нации как к тюремщице народов. У нас же в течение весьма долгого времени культивировалось, и в конце концов для некоторых социальных слоёв стало едва ли не аксиомой, едва ли не критерием для распознавания «свой — чужой», утверждение «быть русским — стыдно». А ведь это только называется так: государственные структуры, социальные механизмы… На самом деле всё это не более чем люди, делающие своё дело с той или иной степенью увлечённости и самоотдачи.