Сначала по приезду из Елисейского дворца, я вышел поговорить с фанатами «Red Stars» у ворот посольства. А что? Имею полное право пообщаться с людьми. Ни на какие баррикады я никого не призывал, просто вскользь заметил, что катафалк с телом Веры вечером будет проезжать через площадь Бастилии, и они смогут отдать ей там последнюю дань уважения. Меня услышали.

И когда наш траурный кортеж проследовал из госпиталя в аэропорт по озвученному маршруту, на площади Бастилии нас уже ждала огромная толпа молодежи. Отличное место, скажу я вам, эта площадь для массового траурного митинга. Машину с гробом Веры фанаты просто закидали цветами, благо двигаться там пришлось очень медленно, чтобы никого случайно не задеть. Зато прощание получилось впечатляющим — Вера точно была бы потрясена таким отношением парижан к ее скромной персоне. Александр Павлович был растроган до слез.

А вот выходить из машины я не стал, дабы французские власти и пресса не обвинили меня потом в подстрекательстве. Руку к груди благодарно приложил — в лобовое стекло медленно едущей машины это было хорошо видно, и камеры телевизионщиков этот жест разумеется зафиксировали. Парижские автомобилисты провожали нас долгими автомобильными гудками. На этом все. Прощай, Париж. Я свое дело сделал, теперь очередь за Трампами и мэтром Эрсаном. А я со спокойной совестью могу лететь домой. И вряд ли кто в этой ситуации мог бы сделать больше, чем я.

* * *

В полную силу апатия и усталость навалились на меня уже в самолете. Звуки отдалились, я чувствовал себя, как застывшая муха в янтаре — время текло медленно, тягуче, а самолет словно еле летел. Хорошо, что и возвращались мы спецрейсом, поэтому на борту никого кроме нас не было, и стюардессы перед глазами не мельтешили.

В Шереметьево, в зале прилета меня встречали Мамонт и Альдона. Мы крепко обнялись, Мамонт хлопнув меня по плечу, сочувственно поинтересовался.

— Ну, ты как? Что-то вялый какой-то, бледный…

— Да с чего мне румяным быть? Всю кровь из меня лягушатники эти выпили.

— Ты тоже ведь в долгу не остался… — усмехнулась Алька — отец мне рассказал, как ты их мордой об стол повозил. Кое-что нам здесь даже по телевизору показали.

— Ты про вчерашние погромы редакций? Так это еще тоже не конец. Там сегодня национальная забастовка таксистов началась.

— Забастовку тоже уже показали. И как Веру парижане провожали… — вздохнул Леха, забирая спортивную сумку из моих рук — К нам в студию за два дня несколько мешков телеграмм доставили. Со всего мира.

— Ладно, об этом потом поговорим. Сам-то выздоровел? — равнодушно поинтересовался я.

— Здоров как бык!

Из таможенной зоны вышел отец Веры. Его встречали два мидовца в черных костюмах. Альдона и Леха подошли к Кондрашову старшему, произнесли искренние слова соболезнования.

— Александр Павлович, когда мне вам позвонить?

— Завтра утром, Витюш, звони.

Я кивнул, проводил долгим взглядом его ссутулившуюся фигуру. Что-то ни фига не легче нам здесь на родной земле…

Мы втроем загрузились в Мерс, охрана села в свою черную Волгу, и все отправились домой. По дороге я рассеянно слушал рассказ Альдоны о делах студии, о том как все наши тут же прервали отпуска, услышав о гибели Веры, и дружно вернулись в Москву. В окно разглядывал ночную столицу, словно не видел ее месяц или два. Весь город был увешан плакатами и растяжками, посвященными седьмой летней Спартакиаде народов СССР. Страна усиленно готовилась к Олимпиаде 80, и любое спортивное мероприятие служило хорошей проверкой этой готовности.

Дома меня, конечно же, ждали. Еще не успели до конца открыться ворота, как я уже услышал заливистый, восторженный лай.