|
Тогда я вам этого не прощу! — Пойдемте, отец Дитрих, — сказал я. — Леди Розамунда справится. Мы вышли из зала, телохранители, поймав мой взгляд, встали так, чтобы никто не подходил. Отец Дитрих слушал внимательно о нашей эпопее, когда я отвлекал погоню от настоящего Легельса, и как над нами издевались, преследуя, люди короля Харбиндера. — Сын мой, — сказал он осторожно, — но если ты в конце пути сумел перебить погоню… ты отомстил? — При чем тут месть? — проговорил я сиплым от ярости голосом. — Мы ехали через богатый и сытый город Вифли, а там люди наслаждались, видя, как мы и наши кони изнемогаем от голода и жажды! Они закрывали перед нами окна и двери, глумливо хохотали вслед… Это не только по приказу короля, это их скотская натура требовала поглумиться над теми, кто слабее! Эти люди омерзительны!.. Я их ненавижу!.. Не только король виноват, люди виноваты! — За то, что выполняли приказ короля? — За то, — прорычал я люто, — что выполняли с такой радостью и охотой! Только одна женщина передала тайком, чтобы никто не видел, краюху хлеба и кувшин с водой. Она нарушила приказ короля, но подчинилась Богу. Он сказал с горечью: — Праведная душа все же нашлась. — Чтобы спасти город, — сказал я люто, — маловато одного праведника! В Содоме и Гоморре их было больше. Но все равно Господь их не пощадил. Он сказал с предостережением: — Сын мой, то Господь! — А мы, — отрезал я, — его орудия. Как любви, так и возмездия, ибо мы, святой отец, по его образу и подобию, если вы вдруг не знали. Он скупо улыбнулся, дескать, шуточку оценил. — Сын мой, — произнес он с мягким предостережением, — но ты, похоже, предпочитаешь быть орудием возмездия. — Чтобы начать строить, — сказал я резко, — место надо очистить. То же с душами людскими. Не вливают молодое вино в старые мехи. Сперва надо выжечь любую гниль каленым железом! Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, как сказано в Святом Писании, тот станет всем! Уже знать, на грешной земле, которую мы сделаем праведной! Он вздохнул. — Что-то я совсем не гожусь в великие инквизиторы. Меня считали жестоким и непримиримым, но теперь то ли размяк совсем, то ли новое поколение стало жестче. — Святой отец! — Ты жил в хорошем мире, — сказал он с грустью. — Тебя там не подвергали унижению, в котором тут почти каждый… потому душа твоя так уязвлена тем случаем. Я сказал люто: — Святой отец!.. Должен ли я примириться с миром, где всяк бывает унижен, или же обязан выступить против такого мира? Он помолчал, затем перекрестил меня и сказал просто: — Ты не один, сын мой. Слуга молча внес и расставил на столе поблизости постную еду и кагор, церковное вино, снял нагар со свечи и тихонько вышел. Я выждал, пока отец Дитрих возьмет чашу, он что-то невесел, сказал ему достаточно твердо: — На этот раз в моих руках сила. Теперь уже Харбиндер побегает от меня. Он тяжело вздохнул, промолчал. Я чувствовал, что священник согласен, хотя пока возразить мне вроде бы нечего, я уверен в правоте, хотя и чувствую, что вроде бы перехлестываю, однако как насчет праведного гнева, он же называется праведным, хотя и творит жестокости? — Сын мой, — проговорил он печально, — а личная месть не начинает отвлекать тебя от богоугодных дел? — От похода на Юг? — спросил я. |
