Я снова приложил ладонь к слезящимся глазам.

    -  Предупреждать надо, - глухо сказала Сале. - Чуть не влипли!

    -  Что ты ему дала? - требовательно спросил к'Рамоль.

    Сале молча взобралась в седло.

    -  Что ты ему дала?!

    -  Взятку, - отозвалась Сале устало. - Поехали, нам туда, к жилью.

    -  Мы уже за Рубежом?

    Благоговейный голос Хостика скрежетнул железом о стекло. Я отнял руки от лица.

    Наш палач, всю дорогу хранивший невозмутимость, стоял, подставив ладони летящему снегу, и по страшной физиономии его растекалась радостная, детская улыбка. За Рубежом… Надо же, вырвался!

    -  Я понимаю, что взятку, - к'Рамоль не давал сбить себя с толку. - Я спрашиваю, что именно ты ему дала?!

    Сале помолчала, решая, по-видимому, стоит ли отвечать. Вздохнула, пожала плечами:

    -  Артефакт… железный крючок для ловли саламандриков. Ничего, с князя новый стребую… Когда будем делать визу для ребенка - что-то надо будет придумать и для Рио, иначе на повторный Досмотр не стоит и соваться.

    Сале смотрела теперь на меня. С вопросом - и одновременно с упреком.

    -  Я не знал, - сказал я хмуро. - Не знал, что у них такие правила!

    Сале, Сале, вот так Сале…

    Поняла ли она, в чем заключались претензии Досмотра? И если поняла - как восприняла новость? В отношении Заклятых всегда было полным-полно предубеждений…

    -  За дело, - хрипло велел я, забираясь в седло. - Сперва найдем младенца, а потом… потом посмотрим.

    Хостик улыбался, глядя в пасмурное небо. Улыбка преобразила его лицо - будто сфинкс, переживший века, вдруг вывалил из суровой каменной пасти розовый влажный язык.

    Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи

    Исчезник больше не появлялся. Будто ушел обратно в свою скалу.

    Миновала неделя; младенец жрал, как не в себя, и рос так, что чуть не лопалась кожа. Уже пытался сидеть, ползал на четвереньках и заползал в самый дальний уголок на печи; Гринь боялся, что очень скоро и корзина станет для него мала.

    Однажды, пососав свою "куклу", младенец внезапно разболелся - его понесло жидким поносом, глаза затуманились, тельце сделалось горячим, как разогретый свечной воск. Гринь нашел среди прочих травок одну "от живота", но и отвар не помог; младенец пищал непрерывно, но и голос его был какой-то болезненный, слабый. Гринь сидел перед корзиной, свесив руки почти до пола, и думал, что вот и конец, что он, сам того не желая, отравил братишку, и только бы дите не мучилось, только бы скорее все кончилось…

    Прошел еще день. Ребенок отощал так, что явственно проступили ребра, и уже не плакал - лежал тихо. Гринь ходил к знахарке, старая Ивдя сперва отказалась пустить "чортового пасынка" на порог, но потом, сжалившись, дала свежий травяной сбор и заговоренное ржаное зернышко.

    Еще через день младенец оклемался. Попросил есть, завозился в пеленках, высвобождая ручки; Гринь глянул на розовые разнопалые ладошки - и ушел на двор, сел на пороге, опустил голову на руки и так сидел до темноты.

    Семейство у деда было большое, ртов много, а земли мало. Женатые сыновья не спешили отделяться; Гриня еще бесштаньком брали на жнива - будили ночью, когда самый-самый сладкий сон. Посреди двора стоял воз, уже готовый и снаряженный. Дед, баба, Гриневы дядья, из которых младший был ему ровесником, отец и мать, двоюродные сестры - все оборачивались на восход солнца, все слушали, как дед благославляет новый день и предстоящие жнива, и всех работников, и просит хорошей погоды, здоровья жнецам и милости от поля.