Едва занимался рассвет, все пешком выходили за ворота и там уже, за воротами, садились на воз. Вожжи были в руках у отца, кобыла ступала торжественно, будто понимая, что ее тоже благословили. Изо всех дворов, изо всех ворот выезжали снаряженные возы. Целая процессия тянулась на поле - и ревнивые глаза соседей отмечали, кто как снарядился да как подготовился, да сколько жнецов выставил, да вовремя ли поднялся в это единственное, самое главное утро.

    Добравшись до своей полосы, слезали с воза. Становились полукругом и смотрели на рожь - накормит ли? Что за год будет - сытый?

    А потом мужчины брали серпы, женщины принимались вязать снопы, а малышня вроде Гриня была на подручных работах - воды принести, еще чего…

    И только когда солнце поднималось высоко, и первые снопы стояли уже на стерне - только тогда дед варил в казане кулеш и садились завтракать, и слаже тех завтраков была только вода в чумацкой степи.

    Гриня передернуло. Он поднял голову, прислушался; в хате было тихо. Ребенок, насытившись, спал.

    В степи тоже был кулеш, чумацкий, с салом; сало было настоящее, старое, темное, с запутанными ходами червячков. А иногда попадался живой «хробачок», и седоусый Брыль балагурил, что без живчика и сало не сало.

    Заскулил на привязи Бровко, зазвенел цепью. Гринь тупо смотрел на свои ладони.

    Идти к Оксане?

    Куда идти? Была бы гадалка - пошел бы к гадалке.

    К матери на могилу?

    Ох и красавицей была мать! Ох и ревнивый же был отец… Ох и бегал же за матерью по двору с кнутом, Гринь помнит.

    А тем временем мать никогда не смотрела на сторону. И отец, напившись пьяный, каялся, говорил, что всему виной бесстыжие хлопцы и мужики, которых так и тянет к Ярине, будто медом здесь помазано. А Ярина не виновата, нет…

    Куда идти?

    Гринь вернулся в дом.

    Младенец спал, причмокивая губками, рядом в пеленках лежал медальон на слишком длинной цепочке. Гринь не раз порывался его снять - еще задушится дите!

    Порывался - но так ни разу и не попробовал. Будто удерживало что.

    * * *

    -  Выдь, чумак. Поговорить надо.

    -  Заходите в дом, окажите милость.

    Гринь не рад был увидеть у ворот дьяка. Сам не знал, почему так нехорошо сделалось на сердце; дьяк усмехнулся, глядя в сторону:

    -  Не… ты выйди, чумак.

    Гринь цыкнул на Бровка и вышел, притворив за собой калитку. И сразу же увидел, что в конце улицы ждут, спрятав руки в рукава, соседи ближние и дальние, всего человек десять.

    И вздрогнул, потому что среди собравшихся был и Оксанин отец.

    -  Ты хлопец хороший, чумак. Батько твой был хороший мужик. Хоть в бедности, а на церковь жертвовал… А за мать молись. Молись, Гриня… И, чтобы грех не растить, чертененка надо того… экзорцировать. Беса, то есть, выгнать обратно в преисподнюю… Жив-то чертененок?

    -  Жив, - сказал Гринь, чувствуя, как мороз дерет по спине.

    Дьяк скрипнул снегом, переминаясь с ноги на ногу:

    -  Грех, Гриня.

    Гринь сглотнул:

    -  Знаю, что грех… Что мне, не кормить его? Орет…

    -  Грех, - повторил дьяк, глядя в сторону. - Напасти на село пойдут… Недород… а то и вообще засуха. Как в тот год, когда твоих-то Бог прибрал. Помнишь?

    Гринь и рад был забыть.