Гринь и рад был забыть.

    Кормилица-нива почернела тогда и пожухла; выехав на жнива, семья долго смотрела на мертвое поле. Отец бродил, выискивая хоть зернышко, плакал… Зимой продали все, что было. Весной стали помирать - двое Гриневых братьев, сестра, последним ушел отец, и не от голода даже - от горя.

    -  А в том году, - Гринь не узнал своего голоса, - какой был грех?

    Дьяк посмотрел сычем:

    -  Не все знать положено… Может, тоже какая-то баба в тайне бесененка прижила. Или девка с перелесником согрешила. Или еще что… Столько народу повымерло - страх… Ты, Гринь, не сомневайся. Давай бесененка - мы уж придумаем, как с ним…

    -  Убьете? - тихо спросил Гринь.

    Дьяк поморщился:

    -  Не зыркай… тоже, поди, не звери. Сказано - эк-зор-цизм!

    Слово было нехорошее. Каленым железом веяло от слова, железной цепью да горючим костром.

    Гринь молчал.

    -  Что смотришь, чумак? Люди собрались… давай, неси чертененка.

    -  Брат он мне, - сказал Гринь и сам подивился своим словам.

    Дьяк разинул рот:

    -  Что-о?!

    Гринь молчал, испугавшись.

    -  Ты, чумак… ты смотри. Дело серьезное. Коли недород случится - тогда уж бесененка жечь поздно будет… Дождешься, что хату тебе подпалят. Вместе со всем… Слышишь?

    Гринь сглотнул:

    -  Никак угрожаете мне?

    -  Дурень, - дьяк сплюнул. - Дурень, дурень… Дурень! Грозить тебе… Против села пойдешь? Против совести пойдешь? Твой же батька в могиле перевернется… хоть и так уже, поди, переворачивается… Дурень!

    Народ в конце улицы переговаривался все громче. Подступал ближе - Гринь увидел среди соседей уже и Касьяна, и Касьянового отца, который о чем-то толковал с отцом Оксаны.

    -  Подумать надо, - сказал Гринь шепотом.

    -  Думай, - неожиданно легко согласился дьяк. - Знаю, хлопец ты умный, и придумаешь хорошо. Как придумаешь, приходи. А не то, гляди, сами к тебе придем.

    Гринь повернулся и ушел в дом - не попрощавшись, против вежливости, не поклонившись людям.

    Ему смотрели вслед.

    …Брат.

    Гринь всегда был старший, самый старший, братишки ковыляли по двору, сестра орала в корзине, родителей не было весь день, надо было качать и баюкать, до хрипу орать колыбельные, вытаскивать неслухов из собачьей будки, вытирать сопли, лупить хворостиной, снова вытирать сопли, утешать… В сердцах отлупив меньшого братишку, Гринь уже через несколько минут раскаивался, ему жаль становилось маленького, ревущего и несчастного, он с трудом поднимал брата на руки, тот обхватывал его за шею и тыкался мокрой мордочкой в щеку.

    А вот сестру Гринь не любил. Она всегда орала и мешала спать, и выплевывала "куклу", едва Гринь пытался заткнуть ей рот. "Люли-люли!" - выкрикивал он и качал колыбель так, что дите едва не вываливалось наружу. "Люли-люли… Замолчи, а то задушу!"

    Потом все забылось. И вспомнилось в тот день, когда сестру хоронили - она первая не выдержала голода, с малолетства худая была и болезная…

    Гринь обнаружил, что стоит посреди комнаты с ребенком на руках. И малыш гукает, пытаясь потрогать Гриня за усы.