|
Когда-то и Изабель училась в пансионе Адаме, считающемся самым закрытым учебным заведением во всем Коннектикуте. Однако Изабель чужда снобизма. Я живу с ней уже семнадцать лет. Все семнадцать лет мы спим с ней в одной спальне. Полагаю, что мы предавались любовным утехам тысячи раз. И тем не менее у меня нет точного представления об Изабель. Мне знакомы черты ее лица, цвет ее кожи, рыжеватый оттенок ее белокурых волос, покатые полные плечи, размеренные движения. Она одевается часто в бледно-голубое, но самый любимый ее цвет светло-лиловый. Я хорошо знаю ее улыбку, всегда сдержанную, но от которой еще светлеет ее светлое от природы лицо. Но о чем думает она целый день? Что думает она обо мне, своем муже и отце своих детей? Каковы ее истинные чувства ко мне? Что думает она сейчас о Моне, которая кончает есть яичницу? Она не может любить Мону, та совсем на нее непохожа, чересчур беспорядочна, распущенна и Бог знает что еще... Прошлое Моны не столь открыто и просто, как ее собственное. В прошлом Моны далеко не все ясно: бродвейские ночи, театральные кулисы, актерские уборные и, наконец, отец, который без зазрения совести поручал надзор за дочерью то одной своей любовнице, то другой. Мона не плакала. И не казалась подавленной. Она, скорее, производила впечатление человека, который испытывает нетерпение. Ее муж - где-то там, в снегу, в ста или двухстах метрах от дома, чужого дома, где все ей непривычно и где она должна чувствовать себя пленницей. Теперь, когда ураган прекратился, когда перестал валить снег, вернулся свет и возможность телефонных сообщений, когда ожил экран телевизора, приходилось дожидаться бригады из Ханаана, которая начнет прочесывать метр за метром многие тысячи кубометров снега. - У меня кончились сигареты... - констатировала Мона, отодвигая тарелку. Я пошел к шкафу с напитками в котором хранились и сигареты. Тут меня поразила мысль, что мы едим на кухне, тогда как при гостях всегда пользуемся столовой. Да, даже и вдвоем мы с Изабель завтракаем и обедаем в столовой. Мы отнесли матрасы девочек в их комнаты, а грязные стаканы на кухню. - Я тебе помогу, - сказала Мона. На ней были вчерашние черные брюки и желтый свитер. Она помогала Изабель мыть посуду, а я не знал, куда себя девать. Чересчур уж много я думал. Чересчур много вопросов себе задавал. Это выводило меня из равновесия. За прожитые с Изабель семнадцать лет я не раз задавал себе и прежде некоторые из них. Каким же образом до сих-то пор они меня не смущали? Наверное, я отвечал себе на них приличествующим образом, готовыми прописными истинами. Отец. Мать. Любовь. Супружество. Верность. Доброта. Преданность... Да, конечно, именно так я и жил. Даже свою работу я принимал столь же всерьез, как и Изабель. Неужели же я никогда не отдавал себе отчета, что лгу самому себе и что в глубине души не верю в эти лубочные картинки? В нашей конторе мой компаньон Хиггинс, которого я всегда зову стариком Хиггинсом, хотя ему только шестьдесят лет, обычно занимается всеми техническими делами: куплей, продажей, опекой, организацией акционерных обществ. Хиггинс - пухленький, добродушный, хотя и себе на уме человечек, который в прежние времена мог бы торговать на ярмарках эликсиром жизни. Он плохо одевается и, пожалуй, нечистоплотен, но я подозреваю, что он нарочно утрирует вульгарность своих привычек, чтобы легче дурачить клиентов. |
