Зафир кивнул курчавой головою,

         Блеснул, как рысь, очами, денег взял

         Из белой ручки черною рукою;

         Он долго у дверей еще стоял

         И говорил всё время, по несчастью,

         На языке чужом, и тайной страстью

         Одушевлен казался. Между тем,

         Облокотись на стол, задумчив, нем,

         Герой печальный моего рассказа

         Глядел на африканца в оба глаза.

133

         И, наконец, он подал знак рукой,

         И тот исчез быстрей китайской тени.

         Проворный, хитрый, с смелою душой,

         Он жил у Саши как служебный гений,

         Домашний дух (по-русски домовой);

         Как Мефистофель, быстрый и послушный,

         Он исполнял безмолвно, равнодушно,

         Добро и зло. Ему была закон

         Лишь воля господина. Ведал он,

         Что кроме Саши, в целом божьем мире

         Никто, никто не думал о Зафире.

134

         Однако были дни давным-давно,

         Когда и он на берегу Гвинеи

         Имел родной шалаш, жену, пшено

         И ожерелье красное на шее,

         И мало ли?.. О, там он был звено

         В цепи семей счастливых!.. Там пустыня

         Осталась неприступна, как святыня.

         И пальмы там растут до облаков,

         И пена вод белее жемчугов.

         Там жгут лобзанья, и пронзают очи,

         И перси дев черней роскошной ночи.

135

         Но родина и вольность, будто сон,

         В тумане дальнем скрылись невозвратно…

         В цепях железных пробудился он.

         Для дикаря всё стало непонятно —

         Блестящих городов и шум и звон.

         Так облачко, оторвано грозою,

         Бродя одно под твердью голубою,

         Куда пристать не знает; для него

         Всё чуждо – солнце, мир и шум его;

         Ему обидно общее веселье, —

         Оно, нахмурясь, прячется в ущелье.