— Чернила? Но кто же мог сделать такую гадость?

— Я вам скажу, мадам. Тут не может быть сомнения… Это дети. Потому что чернила черные, а во всем доме только они такими пишут. И у вас, и у господина Ольмана, и у нас на кухне чернила синие… Да и мадемуазель, которой я это показала, говорит, что она заметила, как дети вчера весь день что-то замышляли и сговаривались.

Дениза, сильно побледнев, вскочила с постели.

— Мадемуазель следовало бы предупредить меня, — сказала она. — Надеюсь, она не говорила с детьми на этот счет?

— Нет, мадам, ведь они еще спят. Но они свое получат, мадемуазель их накажет.

— Скажите ей, что я решительно запрещаю говорить с ними об этом. Или нет, подождите. Я сама приду.

— А что же мне приготовить вам в дорогу?

Дениза подумала, подошла к окну, отдернула занавески. Начинался прекрасный летний день.

— Не знаю, Люси… Кажется, теперь я уже не поеду. Соедините меня с гостиницей на набережной Вольтера, в Париже. Впрочем, нет. По воскресеньям принимают телеграммы?

— Да, до двенадцати.

— В таком случае перенесите сюда телефон… и приготовьте мне ванну.

Оставшись одна, она продиктовала телеграмму:

— Париж, набережная Вольтера, гостиница… Монте… Нет, мадемуазель: те… те… Теодор, Элен… Монте… Да, так… Вопреки искреннему желанию приехать задерживаюсь непреодолимыми препятствиями… Нет, два последних слова вычеркните… Просто: задерживаюсь… простите… привет… Подпись: Д… Да, одна буква… Д… Дениза. Все. Повторите, пожалуйста.

Воскресенье прошло еще более уныло, чем суббота. Дети, что-то затаившие и недовольные, ждали расспросов и удивлялись, что старшие молчат. Денизу дважды вызывали к телефону:

— Вас просят, мадам. Из Парижа.

Она распорядилась перенести аппарат в спальню и уходила разговаривать туда, подальше от любопытных. В одиннадцать часов она повела детей к обедне; Изабелла пошла вместе с ними; приходский кюре произнес проповедь на тему о супружеских обязанностях. Мари-Лора внимательно слушала; Патрис играл фуражкой и наблюдал за младенцем, который, как ни старалась мать успокоить его, все порывался расплакаться.

Лотри и Шмит, оставшись на террасе, обсуждали международные дела.

— Что это? Провал капитализма? — говорил Лотри. — Быть может, будущим историкам наша эпоха раздутых займов покажется эпохой странного безумия? Быть может, они будут судить о ней, как мы теперь судим о системе Лоу? Или, наоборот, тогда покажется наивным наше стремление поддержать золотую валюту?

— Мне скорее думается, что это провал демократии, — ответил Бертран. — Возраст правительств определяется возрастом финансов, подобно тому как артерии определяют возраст человека. Абсолютную монархию подрывали личные траты королей и плохая организация сбора податей. А демократия еще уязвимее, потому что она перерождается в демагогию и расточает богатства страны ради привлечения избирателей. Она парализована, потому что не может действовать быстро. Конгресс Соединенных Штатов — самое нелепое и самое громоздкое установление, какое только мог себе представить столь деятельный народ. И даже у нас…

Тут к ним присоединился Ольман; он спросил, хорошо ли они спали. Он казался счастливым, успокоившимся.

— Вы знаете, что Дениза решила не уезжать? Не хочет расставаться с солнцем и друзьями.

— Ура! — воскликнул Лотри. — Вот приятная новость! Я не вполне согласен с вами, — продолжал он, обращаясь к Бертрану.