|
Бывают в жизни такие положения, когда невольно приходится идти на сделки с совестью. - Машко горько усмехнулся. - Раньше я этого не знал, но теперь мои горизонты расширились. Век живи, век учись. У нас, банкротов, тоже есть свое понятие о чести. Что до меня, я обеспокоен участью не тех, кто поступил бы со мной точно так же, а близких мне людей, которым я признателен. Может быть, это мораль Ринальдини, но все-таки мораль. Лакей принес тем временем чай. Машко для подкрепления сил долил чашку коньяком и, остудив ее таким образом, выпил одним духом. - Ты лучше меня во всем разбираешься, - сказал Поланецкий, - и все доводы против отъезда, в пользу того, чтобы остаться и попытаться поладить с кредиторами, ты сам, наверно, уже обдумал. Поэтому я хочу спросить о другом. Чем ты собираешься заняться, есть ли у тебя что-нибудь на примете? И деньги хотя бы на дорогу? - Есть. На сто тысяч обанкротиться или на сто десять - это уже значения не имеет, но спасибо за вопрос. - И Машко опять подлил коньяку в чай. - Не думай, будто я запил с горя, просто я сегодня еще с утра не присел и устал безумно. Ах, хорошо, теперь немного подкрепился. Скажу тебе откровенно: надежды я еще не потерял. Пулю в лоб, как видишь, не пустил - вот тебе лучшее доказательство. Это все устарело, это все мелодрама. Я понимаю: здесь для меня все кончено, но на здешней почве особенно-то и не развернешься. Интереса настоящего нет, да и простора. То ли дело Европа, Париж! Вот где колесо фортуны оседлать можно - со дна под самое небо взлететь. Да что тут распространяться! У того же Гирша, когда он уезжал, и трехсот франков небось не было! Ладно, можешь мне не говорить, в нашем тухлом болоте это миражем кажется, горячечным бредом банкрота... Но там и поглупей меня миллионы наживали, да, поглупее!.. Пан или пропал, но уж если ворочусь когда-нибудь... - И, сжав кулаки - чай с коньяком оказывал, видимо, свое действие, - прибавил: - Вот увидишь!.. - Миражи не миражи, - отозвался Поланецкий, - но, во всяком случае, еще дело будущего. А пока-то что? В тоне его чувствовалось растущее раздражение. - А пока... - ответил Машко не сразу, - пока что мошенником будут считать. Никому и в голову не придет, что крах краху рознь... Я вот, к примеру, у жены ни одной подписи не взял, ни единого поручительства, ни разу капитал ее не тронул, сколько было до замужества, столько и осталось... Поеду один и, пока не устроюсь, здесь ее оставлю с матерью. Не знаю, слышал ли ты, что Краславская ослепла совсем. С собой я не могу их взять, так как не знаю даже, где еще поселюсь... в Париже или Антверпене... Но надеюсь, мы ненадолго разлучаемся... Они ничего еще и не подозревают... Вот в чем трагедия, вот что меня мучает... Машко схватился за голову и зажмурился, словно от боли. - Когда ты едешь? - спросил Поланецкий. - Не знаю еще, но сообщу тебе. Ты мне вызвался помочь, так помоги - но не деньгами. От жены на первых порах все отвернутся. Не оставляйте ее совсем, возьми хоть ты под свою опеку. Ладно? Ты всегда был ко мне расположен - и к ней тоже, я знаю. “Ей-богу, спятить можно!” - подумал Поланецкий, но вслух сказал: - Ладно. - Сердечное тебе спасибо. И еще одна просьба к тебе. Они обе очень тебя уважают, и жена, и теща. Каждому твоему слову верят. Выгороди меня хоть немного перед женой. Растолкуй ей, что одно дело - мошенничество, а другое - невезение. |
