|
И Букацкий обрел бы покой, которого он бессознательно ищет, люби он искусство по-христиански. - А вы ему об этом говорили? - Говорил, много чего говорил - ему и Поланецкому. Убеждал их житие Франциска Ассизского почитать, а они отмахиваются да смеются. А ведь это поистине великий, святой человек, равного ему не было в средние века, мир ему обязан своим обновлением. Появись в наши дни подобный праведник, заветы Христа возродились бы еще шире, еще полнее. Приближался полдень. Лес дышал смолистым зноем, голубое небо без единого облачка смотрелось в неподвижную водную гладь, которая, казалось, дремала в наполненной солнцем тишине. Наконец они подошли к дому в саду, где помещался ресторан, и сели в тени за накрытый под буком столик. Поланецкий, подозвав кельнера в засаленном фраке, заказал обед, и они в ожидании молча стали любоваться озером и окрестными горами. В нескольких шагах цвели ирисы, орошаемые бьющим из камней фонтанчиком. - Мне это озеро и эти ирисы почему-то напоминают Италию, - проговорила пани Эмилия, глядя на цветы. - Потому, что нигде больше нет такого множества ирисов и такого множества озер, - отвечал Поланецкий. - И нигде человек не испытывает такого умиротворения, - прибавил Васковский. - Вот уже много лет подряд я каждую осень езжу в Италию в поисках, где провести остаток дней своих. Я долго колебался, не зная, что предпочесть: Перуджию или Ассиз, но в прошлом году остановился на Риме. Он - как преддверие иного мира, откуда видно уже сияние его. В октябре опять туда поеду. - Очень завидую вам, - сказала Хвастовская. - Литке уже двенадцать лет... - начал Васковский. - И три месяца, - вставила Литка. - И три месяца... И хотя для своих лет она еще сущее дитя и у нее ветер в голове, пора бы ей кое-что в Риме показать, - продолжал Васковский. - Впечатления детства - самые долговечные. Не беда, если умом и сердцем не все еще можно постичь, это придет потом, зато как приятно, когда, будто озаренные внезапным светом, всплывут в памяти давнишние картины. Давайте поедем вместе в Италию в октябре. - Нет, только не в октябре! У меня есть свои женские заботы, удерживающие в Варшаве. - Какие же это заботы? - Первая, самая важная и самая женская, - смеясь, сказала пани Эмилия, указывая на Поланецкого, - женить вот этого господина, который сидит сейчас насупясь, оттого что без памяти влюблен... Поланецкий, очнувшись от задумчивости, махнул рукой. - В Марыню? В Плавицкую? - спросил Васковский с детской непосредственностью. - Да, в нее, - отвечала пани Эмилия. - Был вот в Кшемене и напрасно старается скрыть, что она покорила его сердце. - А я этого и не скрываю. Но дальнейшему разговору помешало печальное обстоятельство: Литке вдруг сделалось дурно. Удушье, сердцебиение: так всегда начинались эти приступы вызывавшие опасение за ее жизнь даже у докторов. Мать тотчас подхватила ее на руки. Поланецкий опрометью кинулся на кухню за льдом. Старик Васковский с усилием подтащил садовую скамейку - лежа девочке легче было дышать. - Устала, детка? - шептала мать побелевшими губами. - Вот видишь, для тебя слишком далеко, золотко мое. Хотя доктор разрешил... Уж очень сегодня жарко! Ну ничего, ничего, сейчас все пройдет! Сокровище ты мое, доченька любимая!. |
