Изменить размер шрифта - +

     В тот день,  о котором  я рассказываю,  за  тетушкой тащилась  особенно
многолюдная свита  и, волоча  ее за  собой  по базару, дама  сия  рассуждала
пространней  обыкновенного  и притом  еще  менее  деликатно, нежели  всегда.
Из-под  опущенных  век  я  глядел  все  в одном и  том  же  направлении,  но
понапрасну. Тетушка подходила к пленникам  и отходила, и выставляла  напоказ
то  одного,  то другого, точно обезьян в зверинце;  но племянница  держалась
поодаль, в другом  конце двора и  удалилась, как и пришла, ничем не показав,
что  заметила  меня.  Я  не спускал с нее  глаз, видел,  что она  ни разу не
обратила  на меня  взора, и сердце мое исполнилось горечи и уныния. Я вырвал
из  сердца  ее  ненавистный  образ,  я  навеки покончил со  своею мечтой,  я
безжалостно высмеял себя за то,  что в прошлый раз подумал, будто понравился
ей;  полночи я  не  мог  уснуть,  ворочался  с боку  на  бок,  вспоминал  ее
очарование, проклинал ее жестокосердие.  Какой ничтожной она мне казалась, а
вместе  с нею и все женщины на свете! Мужчина может быть ангелом, Аполлоном,
но ежели на нем куртка  горчичного цвета, она скроет от женских глаз все его
достоинства.  Для  этой девицы я --  пленник,  раб,  существо  презренное  и
презираемое, предмет насмешек ее  соотечественников.  Я  запомню  этот урок:
теперь уж ни одна  гордячка из неприятельского стана надо мною не посмеется;
ни у одной не будет  повода вообразить, будто я гляжу  на нее с восхищением.
Вы даже представить не  можете,  сколь я был  решителен и  независим,  сколь
непроницаемы были латы  моей национальной гордости! Я  вспомнил все низости,
совершенные Британией, поставил весь этот  длинный перечень  в счет  Флоре и
только после этого наконец уснул.
     На другой день я сидел на своем обычном месте и вдруг почувствовал, что
кто-то  остановился рядом со  мною,  --  то была она! Я продолжал  сидеть --
поначалу  от  растерянности,  потом  уже с  умыслом,  а она  стояла,  слегка
склонясь надо  мною,  словно бы сострадая мне. Она  держалась очень скромно,
даже робко, говорила вполголоса. Я  страдаю  в плену? -- спросила она. Может
быть, у меня есть какие-нибудь жалобы?
     -- Мадемуазель, -- отвечал я,  -- жаловаться не в моем обычае, я солдат
Наполеона.
     Она вздохнула.
     -- Ну уж, наверное, вы горюете о La France  [3], -- сказала  она и чуть
покраснела,  французское  слово  прозвучало  в ее устах как-то непривычно  и
мило.
     -- Что вам сказать? -- отвечал я. -- Если бы вас увезли из Шотландии, с
которой вы  так слиты, что, кажется, будто даже ее ветры и дожди вам к лицу,
разве вы бы не горевали? Как можем мы не горевать -- сын о матери, мужчина о
своей отчизне, ведь это у нас в крови.
     -- У вас есть мать? -- спросила она.
     -- В ином мире, мадемуазель, -- отвечал я. -- И она и  мой отец перешли
в  мир  иной  тою же дорогой, что  и  многие  честные и  отважные  люди: они
последовали  за своей  королевой  на эшафот.
Быстрый переход