В тот день, о котором я рассказываю, за тетушкой тащилась особенно
многолюдная свита и, волоча ее за собой по базару, дама сия рассуждала
пространней обыкновенного и притом еще менее деликатно, нежели всегда.
Из-под опущенных век я глядел все в одном и том же направлении, но
понапрасну. Тетушка подходила к пленникам и отходила, и выставляла напоказ
то одного, то другого, точно обезьян в зверинце; но племянница держалась
поодаль, в другом конце двора и удалилась, как и пришла, ничем не показав,
что заметила меня. Я не спускал с нее глаз, видел, что она ни разу не
обратила на меня взора, и сердце мое исполнилось горечи и уныния. Я вырвал
из сердца ее ненавистный образ, я навеки покончил со своею мечтой, я
безжалостно высмеял себя за то, что в прошлый раз подумал, будто понравился
ей; полночи я не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вспоминал ее
очарование, проклинал ее жестокосердие. Какой ничтожной она мне казалась, а
вместе с нею и все женщины на свете! Мужчина может быть ангелом, Аполлоном,
но ежели на нем куртка горчичного цвета, она скроет от женских глаз все его
достоинства. Для этой девицы я -- пленник, раб, существо презренное и
презираемое, предмет насмешек ее соотечественников. Я запомню этот урок:
теперь уж ни одна гордячка из неприятельского стана надо мною не посмеется;
ни у одной не будет повода вообразить, будто я гляжу на нее с восхищением.
Вы даже представить не можете, сколь я был решителен и независим, сколь
непроницаемы были латы моей национальной гордости! Я вспомнил все низости,
совершенные Британией, поставил весь этот длинный перечень в счет Флоре и
только после этого наконец уснул.
На другой день я сидел на своем обычном месте и вдруг почувствовал, что
кто-то остановился рядом со мною, -- то была она! Я продолжал сидеть --
поначалу от растерянности, потом уже с умыслом, а она стояла, слегка
склонясь надо мною, словно бы сострадая мне. Она держалась очень скромно,
даже робко, говорила вполголоса. Я страдаю в плену? -- спросила она. Может
быть, у меня есть какие-нибудь жалобы?
-- Мадемуазель, -- отвечал я, -- жаловаться не в моем обычае, я солдат
Наполеона.
Она вздохнула.
-- Ну уж, наверное, вы горюете о La France [3], -- сказала она и чуть
покраснела, французское слово прозвучало в ее устах как-то непривычно и
мило.
-- Что вам сказать? -- отвечал я. -- Если бы вас увезли из Шотландии, с
которой вы так слиты, что, кажется, будто даже ее ветры и дожди вам к лицу,
разве вы бы не горевали? Как можем мы не горевать -- сын о матери, мужчина о
своей отчизне, ведь это у нас в крови.
-- У вас есть мать? -- спросила она.
-- В ином мире, мадемуазель, -- отвечал я. -- И она и мой отец перешли
в мир иной тою же дорогой, что и многие честные и отважные люди: они
последовали за своей королевой на эшафот. |