-- Quel charmant coup d'œil! [Какой красивый вид!] a? -- сказал Калугин, обращая внимание своего гостя на это действительно красивое зрелище. -- Знаешь, звезды не различишь от бомбы иногда.

   -- Да, я сейчас думал, что это звезда, а она опустилась, вот лопнула, а эта большая звезда -- как ее зовут? -- точно как бомба.

   -- Знаешь, я до того привык к этим бомбам, что, я уверен, в России в звездную ночь мне будет казаться, что это всё бомбы: так привыкнешь.

   -- Однако не пойти ли мне на эту вылазку? -- сказал князь Гальцин после минутного молчания, содрогаясь при одной мысли быть там во время такой страшной канонады и с наслаждением думая о том, что его ни в каком случае не могут послать туда ночью.

   -- Полно, братец! и не думай, да и я тебя не пущу, -- отвечал Калугин, очень хорошо зная, однако, что Гальцин ни за что не пойдет туда. -- Еще успеешь, братец!

   -- Серьезно? Так думаешь, что не надо ходить? а? В это время в том направлении, по которому смотрели эти господа, за артиллерийским гулом послышалась ужасная трескотня ружей, и тысячи маленьких огней, беспрестанно вспыхивая, заблестели по всей линии.

   -- Вот оно когда пошло настоящее! -- сказал Калугин. -- Этого звука ружейного я слышать не могу хладнокровно, как-то, знаешь, за душу берет. Вон и "ура", -- прибавил он, прислушиваясь к дальнему протяжному гулу сотен голосов: "а-а-а-а-а" -- доносившихся до него с бастиона.

   -- Чье это "ура"? их или наше?

   -- Не знаю, но это уж рукопашная пошла, потому что стрельба затихла.

   В это время под окном, к крыльцу, подскакал ординарец офицер с казаком и слез с лошади.

   -- Откуда?

   -- С бастиона. Генерала нужно.

   -- Пойдемте. Ну что?

   -- Атаковали ложементы... заняли... французы подвели огромные резервы... атаковали наших... было только два батальона, -- говорил, запыхавшись, тот же самый офицер, который приходил вечером, с трудом переводя дух, но совершенно развязно направляясь к двери.

   -- Что ж, отступили? -- спросил Гальцин.

   -- Нет, -- сердито отвечал офицер, -- подоспел батальон, отбили, но полковой командир убит, офицеров много, приказано просить подкрепления...

   И с этими словами он с Калугиным прошел к генералу, куда уже мы не последуем за ними.

   Через пять минут Калугин сидел верхом на казачьей лошади (и опять тон особенной quasi-казацкой посадкой, в которой, я замечал, вес адъютанты видят почему-то что-то особенно приятное) и рысцой ехал на бастион, с тем чтобы передать туда некоторые приказания и дождаться известий об окончательном результате дела; а князь Гальцин, под влиянием того тяжелого волнения, которое производят обыкновенно близкие признаки дела на зрителя, не принимающего в нем участия, вышел на улицу и без всякой цели стал взад и вперед ходить по ней.

6

   Толпы солдат несли на носилках и вели под руки раненых. На улице было совершенно темно; только редко, редко где светились окна в гошпитале или у засидевшихся офицеров. С бастионов доносился тот же грохот орудий и ружейной перепалки, и те же огни вспыхивали на черном небе. Изредка слышался топот лошади проскакавшего ординарца, стон раненого, шаги и говор носильщиков или женский говор испуганных жителей, вышедших на крылечко посмотреть на канонаду.

   В числе последних был и знакомый нам Никита, старая матроска, с которой он помирился уже, и десятилетняя дочь ее.

   -- Господи, Мати Пресвятыя Богородицы! -- говорила в себя и вздыхая старуха, глядя на бомбы, которые, как огненные мячики, беспрестанно перелетали с одной стороны на другую.