|
.. Ему так хотелось вспомнить какую-либо примету: распущенные волосы, аромат духов, адрес - хоть что-нибудь. Но все было напрасно: сохранилась лишь дата - больше ничего. Какая досада!.. Семьдесят шестой год... Год, когда у него было... четыре любовницы. Еще до связи с Кассини или в самом начале этой связи... Теперь Кассини со всеми ее воплями, неистовыми сценами, драмами казалась ему такой чужой, далекой, неживой, словно он никогда и не был с нею близок... Во всяком случае, это происходило задолго до его брака с Жюльеттой, брака по рассудку, на котором настоял Урбен... "Если ты будешь продолжать в том же духе, - сказал ему старший брат, - у тебя скоро не останется ни гроша. Самое лучшее для тебя - жениться на этой крошке, Жюльетте д'Юин". Тысяча восемьсот семьдесят шестой - великолепный год! Ему было тогда тридцать лет. Умирающий снова вернулся к действительности. - Сколько вам лет, Симон? - глухо спросил он. - Тридцать три. Старик вздохнул. Он почти не различал в полумраке Изабеллу и сиделку, которые неслышно двигались по комнате. В это мгновение смотревший на него Симон с завистью подумал: "В моем возрасте Ла Моннери был уже знаменит, успел немало создать, и все женщины поклонялись ему". И в утешение сказал себе: "Я принадлежу к числу людей, к которым известность приходит поздно". - У меня недостанет времени... - прошептал старый поэт, грустно покачав головой. Симон и Изабелла решили, что речь идет о чтении диссертации. - Вы устали, дядюшка? - спросила Изабелла. - Я уберу... - Нет, нет, не то, - проговорил умирающий, ухватившись за пюпитр. - Нет... Симон, прошу вас... мои бумаги, мои черновики... заклинаю вас... никаких писем раньше чем через пятьдесят лет. В глубоком волнении Симон молча наклонил голову в знак согласия. Изабелла отвернулась, по ее лицу ручьем текли слезы. Найдя какой-то предлог, она поспешила выйти из комнаты: у нее не было сил наблюдать эту агонию при полном сознании. Воспользовавшись тем, что племянница вышла, а сиделка чем-то занята в ванной, старик шепнул Симону: - ...чем писать. Симон подал ему листок бумаги и свою авторучку, невольно подумав при этом: "Жан де Ла Моннери напишет свои последние строки моей ручкой". Перо плохо слушалось поэта. Неразборчивым почерком, царапая бумагу, он с трудом вывел: "Я вас очень любил". Поставив вместо подписи большую букву "Ж", старик дрожащими руками сложил листок, написал на нем: "Госпоже Этерлен", - и вручил записку Симону, улыбнувшись ему, как сообщнику: поэт даже не указал адреса. - Благодарю, - прошептал он. Заметив, что племянница вернулась в комнату, он вновь устремил взор в пюпитр: На пепелище чувств какой-то голос тайный... Умирающий совсем обессилел, и теперь буквы прыгали у него перед глазами, слова казались темными пятнами на белой бумаге, и все же какое-то чутье помогло ему разобрать собственные стихи, написанные почти полвека назад: На пепелище чувств какой-то голос тайный Зовет вернуться нас, отбросив бремя лет, Вернуться для того, чтоб этот час печальный Когда-нибудь тебя порадовал, поэт. |
