|
Однако дальше дело не пошло. Битых полчаса он сидел, вперив взор в чистый лист бумаги, покусывая трубку, то и дело выколачивая ее и опять набивая свежим табаком, протирая очки большими пальцами. Тщетно! Слова бежали от него. Он не мог выразить ни одной мысли. Едва мелькнув, они исчезали, уходили в какие-то зыбучие пески. Кончина... учит... Что это, собственно, значит? Обратимся к происхождению слова "поэт". Это тот, кто творит, созидает. Поэт собственной кончины? Какая нелепость! О невыразительность слов, напоминающих маленькие, причудливые, беспорядочно разбросанные, бесполезные камешки, которые не знаешь как употребить! Почему во вступлении к рассказу о смерти этого человека надо сначала определить, что такое поэзия? И Симон сознавал, что никто ничего не поймет в его статье, если он сперва не объяснит, что же такое поэзия. И снова фразы, возникшие в его голове, когда он шел в ту ночь по пустынному Парижу, ускользали от него. А часы уже показывали половину десятого. Он принялся беспокойно шагать по своей маленькой квартирке. - Скоро ли его наконец похоронят, твоего Ла Моннери? - заметила супруга Симона. - Быть может, тогда опять воцарится спокойствие. Все эти старики и мертвецы доведут тебя до неврастении. - Ивонна! - завопил Симон. - Если ты произнесешь еще хоть слово, я позвоню в газету и откажусь от статьи. И в этом будешь повинна ты. Если хочешь знать, это ты не даешь мне сосредоточиться, я все время ощущаю твое присутствие. Ты обладаешь удивительным свойством - гасить вдохновение, убивать мысль, убивать все! Ивонна Лашом исподлобья метнула на мужа презрительный взгляд и снова принялась выдергивать нитки из розовой шелковой блузки, делая на ней мережку. Дав выход своему гневу, Симон почувствовал некоторое облегчение; он опять уселся за стол, набросал начало статьи, разорвал листок и начал сызнова. Когда ему не удавалось выразить мысль, он прерывал нить общих рассуждений и начинал описывать наиболее колоритные подробности последних часов жизни великого человека. "Прославленному медику, находившемуся у его постели, - писал Симон, - он сказал: "Вы по праву займете в Академии мое освободившееся кресло". "Это доставит удовольствие профессору Лартуа", - подумал он. Только теперь Лашом понял то, что любой более опытный или хотя бы более скромный человек понял бы сразу. В десять минут первого Симон был в редакции газеты. Он очень боялся опоздать. Написанные им шесть страниц казались ему предательством по отношению к Жану де Ла Моннери, предательством по отношению к самому себе, жалким угодничеством, свидетельством полного внутреннего бессилия. Никогда еще из-под его пера не выходило ничего более беспомощного, думал он и уже готовился к унизительному отказу редактора. |
