Сорокин, простившись с хозяевами, отправился на выход, но не ушел, а встал чуть поодаль, за купой мокрого ивняка. Нет, Сашку он не подозревал, просто его голубятня — это самая высокая точка в округе, и Приходько, паренек весьма наблюдательный, только делает вид, что его, кроме драгоценных птичек, ничего не волнует.

«А вот и посмотрим», — решил Николай Николаевич, настроившись на ожидание. Оно не особо затянулось: Санька, аккуратно уничтожив все предложенное доброй Марией Ильиничной и наверняка приняв от нее «на корм птичкам», выбрался из калитки. Накрапывал уже довольно прохладный дождик, поэтому Санька, засунув руки в карманы и подняв ворот курточки, перешитой из старой шинельки, с головой ушел в нее и в свои какие-то мысли. Да еще так глубоко, что, когда Николай Николаевич его окликнул, он весь встрепенулся и завертел головой, как мокрый воробей.

— Это я, — то ли успокоил, то ли пригрозил капитан.

— Я ничего, — снова открестился Санька.

— А я знаю. Ты мне лучше про другое скажи: не видел ли ты со своей колокольни кого-нибудь чужого, кто заходил к старикам?

Понятливый Приходько тотчас уточнил:

— Чужой — это кто? Незнакомый?

— Чужой — это чужой. Незнакомый. Ты письмоносицу знаешь?

— Конечно.

— Молочницу?

— Само собой.

— Ну вот они не интересуют. Кто-то, кроме них, приходил еще?

Санька, не раздумывая, доложил:

— Тетка в шляпке.

— Незнакомая?

— Ну-у-у-у… я ее видел, но как зовут — не знаю.

— Кто она, тоже не знаешь?

— Нет.

— Ну тогда хотя бы как выглядит — кроме шляпки.

Санька почесал в затылке и признался:

— Да трудно так-то… ну нарядная такая. Одета как с картинки, пальто у нее такое красивое, с мохнатым воротником, а шляпка пельменем и с сеткой на физио…

— Вуалью.

— Ну да. И ходит как павлин.

Сорокин недобрым словом помянул стариков: «А Луганский, темнила, утверждал, что никого чужого в доме не принимал…», и спросил:

— Часто она тут бывала?

— Ну раза три я ее точно видел. Вот Тимофеич уедет на станцию — она тут как тут к бабе Маше.

— Вот оно что, — протянул Николай Николаевич, вторя своим мыслям и мысленно же прося прощения у Луганского за подозрения. И пошутил:

— Видать, какая-нибудь приятельница, которую муж не терпит.

— Не-а, это эта… как ее… Медичка из приемника для «дефективных».

Вот так-так.

— Спасибо, Санька, помог.

— Да ладно, — буркнул парнишка, — а что случилось-то у стариков?

— В общем-то, ничего, — успокоил Сорокин, — то есть ничего страшного.

— Это хорошо. Но я все равно присматривать буду, — пообещал Санька, — жалко их, добрые люди.

— Ты верно рассудил. За такими еще внимательнее присматривать надо.

Попрощались и разошлись.

…По окончании летучки, которую Сорокин устроил по возвращении, с тем чтобы сообщить странное и потому пренеприятное известие, имела место диковинная пантомима.

Остапчук сопел и постукивал толстыми пальцами по столешнице, Сергеевна упрямо смотрела в угол, Акимов тоже набычился, и Николай Николаевич призвал всех к порядку:

— Может, хватит скрипеть мозгами в одиночку? Думать — дело полезное, но я вас сюда собрал не только для этого. Покумекать надо сообща.