|
Змеей уходила цепь под двери спальни графини. Хмельная компания вслед за Петром гуртом вломилась в опочивальню: озорник Долгорукий откинул пуховые одеяла: жмурясь от света яркого, старуха Апраксина сослепу тыкалась в подушки, а голова у нее была - гладкая, как колено... - Отомкни цепь, - велел Долгорукий хозяину. - Бабьи секреты не в нашу честь. Мы люди веселые, охотные, а до старух нам дела нету. Прощай, граф! Да отвори конюшни свои - нам лошадь нужна... Со двора Апраксиных отъехали уже четверо: позади всех жадно дышал ветром чухонец Иоганн Эйхлер; торчала из-под локтя его флейта - жалостливая... На рассвете четыре всадника, пришпоривая усталых коней, тишком въехали в подмосковное имение Горенки. *** Рассвет наплывал со стороны Москвы, сиренево сочился в берегах Пахры-реки, осенял застывшие в покое леса. За окнами старой усадьбы в Горенках вьюжило - мягко и неслышно. Господская домовина, поскрипывая дверьми, угарно дымилась печками спозаранок. Алексей Григорьевич князь Долгорукий (гофмейстер и кавалер) с трудом перелез через супругу, что была поперек себя шире, и нехотя зевнул на иконы. - Ишь ты, - жене буркнул. - Развалила бока-то... Вставай! Уже кафу варят, чую, быдто в Варшаве живем... О, хосподи! Свечной огарок раскис за ночь, в опочивальне было мутно и едко. В одном исподнем князь юркнул в сени, с писком разлетелись перед боярином челядные девки. - Я вам... Кыш-кыш! Глаза-то куда растопырили? В соседней вотчине князей Голицыных (за рекою, в Пехро-Яковлевском) уже усердно названивали к заутрене. "Богомолы.., умники!" - думалось Алексею Григорьевичу, который никого из Голицыных не жаловал: рознь ветхозаветная, еще от пращуров. Две древние фамилии (Долгорукие от Рюрика, Голицыны от Гедимина) исстари перед царями свары устраивали. В дальних покоях князь Долгорукий приник к дверной щели. На широкой постели, в обнимку, словно братья, спали его сын Ванька с императором. Порхал над их головами огонек лампадки. Из лукошка под кроватью вылезли малые кутята, в теплых потемках трепали один другого за уши. И сладостно обомлел Алексей Григорьевич: "Вот счастье-то! Сам государь-император с Ванькою моим дрыхнет... Мне бы честь эту!" - позавидовал отец сыну. Собрал князь одежонку царскую, что была второпях разбросана. Не поленился - и сыновью поднял. Низы кафтанов прощупал: полы мокрехоньки, видать, снова на Москву для тайных забав ездили. "Ну не дурень ли Ванька? Ему бы приваживать царя к фамилии нашей, а он... Пора уже, - решил князь. - Пора навечно приковать царя к дому нашему..." С такими мыслями вернулся в опочивальню. - Ваньку-то, - сказал князь жене, - драть бы надобно по старой науке - вожжами... - Попробуй выдери, - усмехнулась княгиня. - Сынок-то наш обер-камергер. Да чином по гвардии выше тебя залетел, батька. - Вроде и так, мать, - согласился князь Алексей. - Да шалить стали много, жалобы слыхать на Москве... Собак вот покормим еще с денек и на охоту снова отъедем. Надобно нам государя оттянуть подале от забав и соблазнов московских. Прасковья Юрьевна враз поскучнела: - О дочерях-то подумал ли? Девки наши, словно доезжачие панские, по лесам и берлогам так и ширяют. Никакого политесу не стало. Личики на ветру обсохли, воланы закрутить некогда, бедным. - Оно и ладно, - ответил князь, о своем размышляя. - Кому ладно-то? - наседала княгиня. - Три дщерицы на выданье, а на Москве показаться не могут: будто леший худой по охотам их таскает. |
