|
Кто бы ни утопил старика, он живет в Венеции, в нескольких кварталах от меня. И когда я найду его... - Ты передашь его полиции, - перебила меня Фанни и с тяжеловесной плавностью подалась вперед. - Тебе надо хорошенько выспаться, сразу почувствуешь себя лучше. Она внимательно изучала мое лицо. - Нет, - вынесла она окончательный приговор. - Лучше ты себя не почувствуешь. Ладно, делай что хочешь. Будь дураком, как все мужчины. Господи, каково нам, женщинам, наблюдать, как вы, идиоты, убиваете друг друга, как убийцы убивают убийц. А мы стоим рядом, умоляем прекратить это, и никто нас не слышит. Почему ты-то не хочешь меня послушаться, любовь моя? Она поставила другую пластинку и осторожно, словно даря поцелуй, опустила на нее иголку, а потом добралась до меня и потрепала по щеке своими длинными розовыми, как хризантема, пальцами. - Пожалуйста, будь осторожен. Не нравится мне ваша Венеция. Улицы там плохо освещены. И эти проклятые насосы! Все ночи напролет качают нефть, качают не переставая. От их стонов нет спасения. - Венеции я не боюсь, и того, кто там рыскает, тоже, - сказал я. А сам подумал: "Того, кто стоит в холлах у дверей стариков и старух и ждет". Возвышавшаяся надо мной Фанни сразу стала похожа на огромный ледник. Наверно, она снова вгляделась в мое лицо, по которому можно читать, как по книге. Я ничего не могу скрыть. Инстинктивно она бросила взгляд на дверь, как будто за ней мелькнула чья-то тень. Ее интуиция ошеломила меня. - Что бы ты ни делал, - голос Фанни звучал глухо, затерявшись в глубинах ее многопудового, вдруг насторожившегося тела, - сюда приносить не вздумай. - Смерть нельзя принести, Фанни. - Еще как можно. Вот и вытри ноги, когда будешь входить в дом. У тебя есть деньги, чтобы отдать костюм в чистку? Могу немного дать. Доведи до блеска ботинки. Почисти зубы, никогда не оглядывайся. Глаза могут убить. Если на кого-нибудь посмотришь и он увидит, что ты хочешь, чтобы тебя убили, он пойдет за тобой. Приходи ко мне, дорогой мальчик, но сначала вымойся и, когда пойдешь сюда, смотри только вперед. - Ерунда, Фанни, бред собачий. Это смерть не остановит, ты и сама прекрасно знаешь. Но все равно я ничего не притащу к тебе, кроме самого себя, Фанни, и моей любви, как все эти годы. Мои слова растопили гималайские льды. Фанни медленно повернулась, как большая карусель, и тут мы оба вдруг услышали музыку: пластинка, оказывается, уже не шипела, а давно играла. "Кармен". Фанни Флорианна запустила пальцы за пазуху и извлекла черный кружевной веер: легкое движение - и он раскрылся, как распустившийся цветок. Фанни кокетливо повела им перед лицом, и глаза ее зажглись азартным огнем фламенко, она скромно опустила веки и запела, ее пропавший голос возродился вновь, свежий, как прохладный горный ручей, молодой, каким был я сам всего неделю назад. Она пела. Пела и двигалась в такт. Мне казалось, будто я вижу, как медленно поднимается тяжелый занавес "Метрополитен-оперы" и окутывает Гибралтарскую скалу, вижу, как он колышется и кружится, подчиняясь движениям одержимого дирижера, способного зажечь энтузиазмом танцующих слонов или вызвать из океанских глубин стадо белых китов, пускающих фонтаны воды. К концу первой арии у меня снова полились слезы. На этот раз от смеха. Только потом я подумал: "Господи Боже мой! Впервые! У себя в комнате! Она пела!" Для меня. |
