|
В тополиной листве, повинуясь невидимому сигналу, в полный голос защебетало множество птиц, это был маленький металлический шквал чрезвычайной силы, потом они все вместе таинственно замолчали. Тревога вращалась кругами посреди зелени и толстощеких овощей, как на лице Шарло; ей не удавалось нигде остановиться. Матье старательно вытер бритву и положил ее в рюкзак. Сердце его было в сговоре с зарей, росой, тенью; в глубине души он ждал праздника. Он рано встал и побрился, как для праздника. Праздник в саду, первое причастие или свадьба с крутящимися красивыми платьями в грабовой аллее, стол на лужайке, влажное жужжание ос, опьяненных сахаром. Люберон встал и пошел помочиться к изгороди; Лонжен вошел в ригу, держа одеяла под мышкой; затем он появился, апатично подошел к желобу и намочил в воде палец с насмешливым и праздным видом. Матье не было необходимости долго смотреть на это бледное лицо, чтобы почувствовать, что праздника больше не будет, ни сейчас, ни когда-либо после.
Старый фермер вышел из дома. Куря трубку, он смотрел на них. — Привет, папаша! — сказал Шарло. — Привет, — ответил фермер, качая головой. — Э! Да уж. Привет! Он сделал несколько шагов и стал перед ними. — Ну что? Вы не ушли? — Как видите, — сухо сказал Пинетт. Старик ухмыльнулся, вид у него был недобрый. — Я же вам говорил. Вы не уйдете. — Может, и так. Он сплюнул под ноги и вытер усы. — А боши? Они сегодня придут? Все засмеялись. — Может, да, а может, нет, — ответил Люберон. — Мы, как и вы, ждем их: приводим себя в порядок, чтобы встретить их достойно. Старик со странным видом посмотрел на них. — Вы другое дело, — сказал он. — Вы выживете. Он затянулся и добавил: — Я эльзасец. — Знаем, папаша, — вмешался Шварц, — смените пластинку. Старик покачал головой: — Странная война. Теперь гибнут гражданские, а солдаты выкарабкиваются. — Да ладно! Вы же знаете, никто вас не убьет. — Я же тебе говорю, что я эльзасец. — Я тоже эльзасец, — сказал Шварц. — Может, и так, — ответил старик, — только когда я уезжал из Эльзаса, он принадлежал им. — Они вам не причинят зла, — уговаривал его Шварц. — Они такие же люди, как и мы. — Как и мы! — внезапно возмутился старик. — Сучий потрох! Ты тоже смог бы отрезать руки у ребенка? Шварц разразился смехом. — Он нам рассказывает сказки о прошлой войне, — подмигивая Матье, сказал он. Шварц взял полотенце, вытер большие мускулистые руки и, повернувшись к старику, объяснил: — Они же не психи. Они вам дадут сигареты, да! И шоколад, это называется пропагандой, а вам останется только принять их, это ни к чему не обязывает. Потом, все еще смеясь, добавил: — Я вам говорю, папаша, сегодня лучше быть уроженцем Страсбурга, чем Парижа. — Я на старости лет не хочу становиться немцем, — сказал фермер. — Сучий потрох! Пусть лучше меня расстреляют. Шварц хлопнул себя по ляжке. — Вы слышите? Сучий потрох! — передразнил он старика. — Лично я предпочитаю быть живым немцем, а не мертвым французом. Матье быстро поднял голову и посмотрел на него; Пинетт и Шарло тоже на него смотрели. Шварц перестал смеяться, покраснел и пожал плечами. Матье отвел глаза, он не имел склонности к судейству, к тому же, он любил этого большого крепкого парня, спокойного и стойкого в трудностях; ему вовсе не хотелось увеличивать его неловкость. Никто не проронил ни слова; старик покачал головой и зло посмотрел на них. |
