—- Эх, — сказал он, — не нужно было проигрывать эту войну. Не нужно было ее проигрывать.

Они молчали; Пинетт кашлянул, подошел к желобу и с идиотским видом начал щупать кран. Старик вытряхнул трубку на дорожку, потоптал каблуком землю, чтобы за­рыть пепел, потом повернулся к ним спиной и медленно вернулся в дом. Наступило долгое молчание. Шварц дер­жался очень напряженно, расставив руки. Через некото­рое время он, казалось, очнулся и с усилием засмеялся:

— Я нарочно сказал, чтобы над ним подшутить. Ответа не последовало: все смотрели на него. И потом

внезапно, хотя по видимости ничего не изменилось, что-то дрогнуло, наступила разрядка, нечто вроде неподвиж­ного рассеивания; маленькое разгневанное общество, ко­торое образовалось вокруг него, разбрелось, Лонжен снова принялся ковырять в зубах ножом, Люберон прочистил горло, а Шарло с невинным взором начал напевать; им никогда не удавалось упорствовать в возмущении, если речь не шла об увольнительных или еде. Матье вдруг вдохнул робкий аромат полыни и мяты: после птиц пробуждались травы и цветы; они испускали запахи, как птицы до этого испускали крики. «Действительно, — подумал Матье, — есть еще и запахи». Запахи зеленые и веселые, и мелкие, и кислые: они будут все более и более сладкими, все более и более пышными и женственными по мере того, как за­голубеет небо и приблизятся немецкие танкетки. Шварц шумно потянул носом и посмотрел на скамейку, которую они накануне подтащили к стене дома.

— Ладно, — сказал он, — ладно, ладно.

Он сел на скамейку, опустил руки между коленями и ссутулился, но голову держал высоко и сурово смотрел пря­мо перед собой. Матье поколебался, потом подошел к не­му и сел рядом. Немного погодя Шарло отделился от груп­пы и стал перед ними. Шварц поднял голову и серьезно посмотрел на Шарло.

— Мне нужно постирать белье, — сообщил он. Наступило молчание. Шварц все еще смотрел на Шарло.

— Не я проиграл эту войну...

Шарло как будто смутился; он засмеялся. Но Шварц продолжал свою мысль:

— Если бы все поступили как я, ее можно было и вы­играть. Мне не в чем себя упрекнуть.

Он с удивленным видом почесал щеку.

— Это забавно! — сказал он.

Это забавно, подумал Матье. Да, это забавно. Он смот­рит в пустоту, он думает: «Я француз» и впервые в жизни считает это забавным. Это забавно. Франция — мы ее ни­когда не видели, мы были внутри, это было давление воз­духа, притяжение земли, пространство, видимость, спо­койная уверенность, что мир создан для человека; так естественно было быть французом; это было самое про­стое, самое экономичное средство чувствовать себя все­мирным. Ничего не нужно объяснять; это другим — не­мцам, англичанам, бельгийцам — нужно объяснять, из-за какой незадачи или ошибки они были не совсем людьми. Теперь Франция легла навзничь, и мы ее видим, мы видим большой поврежденный механизм и думаем: вот и случи­лось. Плохой участок почвы, плохой поворот истории. Мы пока еще французы, но это больше не естественно. Доста­точно было плохого поворота, чтобы дать нам понять, что мы случайны. Шварц думает, что он случаен, он больше сам себя не понимает, он обременен самим собой; он ду­мает: как можно быть французом? Он думает: «Если бы мне чуть-чуть повезло, я мог бы родиться немцем». Теперь он принимает суровый вид и напрягает слух, пытаясь ус­лышать, как катится к нему его сменная родина; он ждет сверкающие армии, которые устроят ему праздник; он ждет того момента, когда сможет обменять наше пораже­ние на их победу, когда ему покажется естественным быть победителем и немцем. Шварц, зевая, встал.

— Что ж, — сказал он, — пойду стирать белье.

Шарло развернулся и присоединился к Лонжену, кото­рый разговаривал с Пинетгом.