Шарло развернулся и присоединился к Лонжену, кото­рый разговаривал с Пинетгом. Матье остался один на ска­мейке.

В свою очередь шумно зевнул Люберон.

— Как здесь осточертело! — в сердцах произнес он.* Шарло и Лонжен зевнули. Люберон посмотрел, как они

зевают, и снова зевнул.

— Эх, хорошо бы, — сказал он, — сейчас потрахаться.

— Ты что, можешь трахаться в шесть часов утра? — воз­мущенно спросил Шарло.

— Я? В любое время.

— А я нет. У меня трахаться не больше желания, чем получать пинки в зад.

Люберон ухмыльнулся.

— Был бы ты женат, ты б научился делать это и без желания, дурак! Что хорошо в траханье, так это то, что по ходу ни о чем не думаешь.

Они замолчали. Тополя дрожали, вечное солнце дрожа­ло среди листвы; издалека слышался добродушный грохот канонады, такой повседневный, такой успокаивающий, что его можно было принять за шум природы. Что-то оборва­лось в воздухе, и оса совершила среди них долгое изящное пике.

— Послушайте! — сказал Люберон.

— Что это?

Вокруг них было что-то вроде пустоты, странное спо­койствие. Птицы пели, на заднем дворе кричал петух; вда­леке кто-то равномерно бил по куску железа; однако это была тишина: канонада прекратилась.

— Э! — удивленно протянул Шарло. — Э! Скажи-ка!

— Ага.

Они прислушались, не переставая смотреть друг на друга.

— Так все и начинается, — равнодушным тоном прого­ворил Пьерне. — В определенный момент по всему фрон­ту наступает тишина.

— По какому фронту? Фронта нет.

— Ну, повсюду.

Шварц робко шагнул к ним.

— Знаете, — сказал он, — я думаю, сначала должен быть сигнал горна.

— Придумал! — возразил Ниппер. — Связи больше нет; даже если бы они заключили мир сутки тому назад, мы бы его все еще ждали.

— Может быть, война кончилась уже с полуночи, — ска­зал Шарло, смеясь от надежды. — Прекращение огня всег­да происходит в полночь.

— Пли в полдень.

— Да нет же, глупый, в ноль часов, понимаешь?

— Да замолчите же! — прикрикнул Пьерне.

Они замолчали. Пьерне прислушивался с нервным ти­ком на лице; у Шарло был полуоткрыт рот; сквозь оглу­шающую тишину они вслушивались в Мир. Мир без сла­вы и без колокольного звона, без барабанов и труб, Мир, похожий на смерть.

— Мать твою! — выругался Люберон.

Гул возобновился, он казался менее глухим, более близ­ким и угрожающим. Лонжен скрестил длинные руки и хруст­нул пальцами. Он с досадой сказал:

— Черт побери, чего они ждут? Они думают, что мы еще недостаточно разгромлены? Что мы потеряли недостаточ­но людей? Неужели нужно, чтобы Франция полностью пропала, а иначе они не остановят бойню?

Все были вялы, издерганы, уязвлены, с землистыми ли­цами людей, страдающих несварением. Достаточно было удара барабана на горизонте — и большая волна войны снова обрушилась на них. Пинетт резко повернулся к Лон-жену. Его глаза смотрели остервенело, пальцы стиснули край желоба.

— Какая бойня? А? Какая бойня? Где они, убитые и ра­неные? Если ты их видел, значит, тебе повезло.Я же видел только трусов вроде тебя, которые бегали по дорогам с дрей-фометром на шее.

— Что с тобой, дурачок? — с ядовитым участием спро­сил Лонжен. — Ты себя плохо чувствуешь?

Он бросил на остальных многозначительный взгляд:

— Он был хороший паренек, наш Пинетт, его очень лю­били, потому что он сачковал, как и мы, уж он не вышел бы вперед, если бы потребовался доброволец. Жалко, что он хочет повоевать теперь, когда война уже закончена.